Шотландская любовь - Карен Рэнни

– Хельмут почти не говорит по-английски, графиня. Он немец.

А она по-немецки не знала ни слова.

Мириам переоделась к ужину. Шона не сомневалась, что большая часть чемоданов, которые великан втащил наверх, забита ее нарядами. Интересно, как долго они планируют пробыть здесь? Собирается ли мистер Лофтус предложить свою цену за Гэрлох и остаться в замке? Или же он вернется в Нью-Йорк? Или, хуже того, он намерен прожить здесь несколько недель, чтобы как следует «присмотреться» к Шотландии?

Нет, лучше уж думать о платье Мириам из бирюзового шелка. Наряд обнажал ее плечи и большую часть груди – неподобающе глубокое декольте для ужина в уединенном шотландском замке.

Все внимание Мириам было направлено на Фергуса, на лице которого время от времени появлялось выражение муки. Конечно, кроме Шоны, никто этого заметить не мог. Брат являл собой образчик хороших манер: отвечал на вопросы, передавал блюда, подливал вино.

Слава Богу, американцы не возражали против ужина а-ля русс, без лакеев и служанок.

Чем же болен мистер Лофтус, если ему требуется постоянное присутствие сиделки? Шона обменялась взглядами со светловолосой Элизабет: любопытство встретилось с любопытством. Если бы Элизабет не сидела по другую сторону от мистера Лофтуса, Шона могла бы с ней поговорить, но когда сиделка не была занята своим пациентом, ее занимала беседой Хелен.

Мистер Лофтус сосредоточился на ужине. Когда он не ел, он пил, и наоборот. Хельмут налил ему уже три бокала виски, а ужин был еще далек от окончания.

То ли потому что Шона страшно проголодалась, то ли потому что их новая кухарка оказалась весьма талантлива, ужин удался на славу. Шона подозревала, что роль сыграли оба факта.

– Когда вы потеряли мужа, графиня? – спросил мистер Лофтус.

Шона ответила тихо, но голос ее дрожал от эмоций:

– Чуть больше двух лет назад, сэр.

– Скоропостижная кончина?

Меньше всего на свете ей хотелось обсуждать с ними Брюса, но Шона выдавила улыбку и ответила. Может быть, правда отобьет у него охоту продолжать расспросы.

– Мой муж довольно долго болел, – проговорила она, глядя в тарелку.

– Бог не обидел вас внешностью.

Шона вздрогнула и встретилась с ним взглядом. Мистер Лофтус поглядывал на нее поверх бокала.

Святая Гертруда. Он что, интересуется ею?

Фергус закашлялся, но она не рискнула на него посмотреть. Ее брат и так изо всех сил сдерживает смех. А Хелен? Хелен выглядела настолько же шокированной, насколько Шона себя чувствовала.

– Спасибо, – ответила Шона.

– Вы не планируете больше выходить замуж?

Шона покачала головой, старательно глядя в бокал с вином. Интересно, если она осушит его залпом, – она сразу захмелеет или нет? Славно было бы провести остаток вечера с затуманенным сознанием. Так ей легче было бы вытерпеть американцев.

– А вы женаты, мистер Лофтус? – спросила Хелен, сияя улыбкой, будто понятия не имела, что подобный вопрос вульгарен и в любой другой компании его сочли бы непростительно грубым.

Американцы, однако, оказались очень прямолинейными людьми, и ужин с ними с самого начала пошел по-другому.

– Я уже много лет как овдовел, мэм, – ответил мистер Лофтус.

– Прошу вас, зовите меня просто Хелен.

Еще одно грубейшее нарушение этикета, которое американец, кажется, не заметил.

Может, и ей на время их визита стоит забыть о правилах приличия? Если так, то она с чистой совестью готова встать, швырнуть салфетку на стул и отправиться прямиком в свою комнату. Пожалуй, она бы так и поступила, если б ей не нужно было продать Гэрлох. Нет, видимо, ей придется остаться на месте до конца, как королеве на шахматной доске.

Господи, спасибо тебе за Хелен!

В этот самый момент Хелен улыбалась мистеру Лофтусу, не скрывая, против обыкновения, зубов, – от проявления такого искреннего расположения мистер Лофтус даже поставил виски на стол и тоже улыбнулся в ответ. Впрочем, он смотрел не столько любезно, сколько ошарашено, как человек, удивленный чьим-то чудачеством.

– Моя мама была невероятно красива, – объявила Мириам, глядя прямо на Хелен.

Даже самый деликатный и щедрый на комплименты человек не назвал бы Хелен красивой, но ее отличала удивительная доброта, а это качество гораздо важнее привлекательной внешности.

– А как ее звали? – спросила Шона – не из любопытства, а чтобы досадить Мириам.

Мириам поглядела на нее с таким видом, словно Шона была дворовой кошкой, внезапно обретшей способность говорить, и, не ответив, обратилась к отцу:

– Неужели обязательно вспоминать покойных?

Шона едва сдержалась, чтобы не отвесить американке оплеуху.

Фергус воспользовался возможностью вставить словечко – наверняка потому, что безошибочно истолковал выражение на лице сестры.

– Пришлась ли вам Шотландия по вкусу, мисс Лофтус? – осведомился он.

– Странное место, – ответила Мириам. – Здесь так пусто. И вы все очень странно говорите.

Фергус улыбнулся – но улыбка вышла слегка фальшивой.

Шона обратилась к Элизабет:

– Вы служили сестрой милосердия в Крыму?

– Я понимаю, что у вас в Гэрлохе нет котла, – ответила та, – как здесь удобнее всего согреть воды?

– Просто позвоните в звонок, – сказала Шона, отчаянно надеясь, что мыши не перегрызли шнуры. – Кто-нибудь обязательно принесет вам то, что нужно.

Сиделка кивнула.

– А что до Крыма, – она порывисто встала, – я была там вместе с сестрами мисс Найтингейл. – Она в первый раз посмотрела Фергусу в глаза. – Я вас не помню. – Она обратилась к американцу: – Пойду приготовлю вашу спальню, сэр.

С этими словами Элизабет покинула столовую.

Окончание ужина сильно напоминало страшный сон. Может, она и впрямь заснула, рухнув от усталости на свежевзбитую перину? Шона смежила веки, досчитала до десяти, снова открыла глаза – но ничего не изменилось.

Фергус улыбался Мириам, однако выражение его глаз ее тревожило. Она точно знала, чего стоил ему этот спектакль, и так же точно знала, что Элизабет солгала.

Элизабет Джеймисон бежала наверх с такой скоростью, словно за ней гналось чудовище. Это же надо было – приехать к нему домой! Сидеть за столом напротив него, видеть, как подрагивают от боли уголки его рта, как в глазах появляется пустота, когда он смотрит на нее.

Ей много, очень много раз говорили, что на войне солдаты очень привязываются к сестрам милосердия. Сиделка становится раненому матерью, сестрой, любовницей и другом, и нужно очень внимательно следить, чтобы не ответить взаимностью на такие чувства – иначе возникнет недолговечная связь, основанная на боли и исцелении.