Двенадцать рассказов-странников - Габриэль Гарсиа Маркес

И в самом деле, за два дня до отплытия старший сын послал в Неаполь телеграмму консулу, своему приятелю, с просьбой встретить ее в порту и помочь оформить бумаги, чтобы она могла следовать дальше — в Рим. Он сообщил название парохода, час прибытия и указал, что Пруденсию Линеро можно узнать по францисканскому монашескому одеянию, которое она наверняка наденет перед высадкой на берег. Она выказала такое непреклонное намерение дождаться консула, что офицер позволил ей остаться на пароходе еще некоторое время, несмотря на то что близился обеденный час для судовой команды, стулья уже перевернули на столы и драили палубы. Несколько раз матросам приходилось передвигать ее сундук, чтобы не намочить, и она переходила на другое место бесстрастно, не прерывая молитвы, пока в конце концов ее все-таки не выдворили из салона, и она села на палубе под палящим солнцем, среди спасательных шлюпок. Там на нее снова наткнулся первый помощник капитана около двух часов пополудни: обливаясь потом в своем покаянном скафандре, она продолжала творить молитвы уже без всякой надежды. Она была так напугана и опечалена, что едва сдерживала слезы.

— Бесполезно молиться, — сказал ей офицер уже без прежней любезности. — В августе и у Бога отпуск.

Он объяснил ей, что половина Италии в эту пору лежит на пляже, тем более по воскресеньям. Вполне вероятно, что консул, ввиду своего служебного положения, не отбыл в отпуск, однако наверняка он не откроет своей конторы до понедельника. Единственно разумным было отправиться в гостиницу, отдохнуть за ночь, а на следующий день позвонить в консульство, номер его, без сомнения, есть в телефонной книге. Сеньоре Пруденсии Линеро пришлось согласиться с его доводами, и офицер помог ей оформить въездные бумаги, пройти таможню и поменять деньги, а потом посадил в такси с напутствием, чтобы ее отвезли в приличную гостиницу.

Древний таксомотор, напоминающий катафалк, сотрясаясь и дергаясь, двигался по пустынным улицам. Сеньоре Пруденсии Линеро на минуту подумалось, что они с водителем — единственные живые существа в этом городе призраков, и еще — что у человека, который столько говорит, да еще с такой страстью, просто не будет времени причинить зло бедной одинокой женщине, решившейся на рискованное путешествие через океан ради того, чтобы увидеть Папу.

В конце уличного лабиринта снова завиделось море. Такси рывками продвигалось вдоль раскаленного пустынного пляжа, на который выходило множество крошечных, ярко раскрашенных отелей, однако не остановилось ни перед одним из них, а подъехало к невзрачному зданию, располагавшемуся в общественном парке среди высоких пальм и белых скамеек. Шофер поставил сундук в тень на тротуар и, заметив нерешительность сеньоры Пруденсии Линеро, заверил ее, что это — самая приличная гостиница в Неаполе.

Красивый и любезный носильщик вскинул сундук на плечо и взял на себя заботу о ней. Подвел к лифту в металлической клетке, сооруженной в лестничном проеме внутреннего двора, и с вызывающей тревогу решительностью в полный голос запел арию из оперы Пуччини. Дряхлое здание насчитывало девять отремонтированных этажей, и на каждом находилась самостоятельная гостиница. У сеньоры Пруденсии Линеро на мгновение вдруг все сместилось в сознании, когда она, засунутая в проволочную клетку, точно в курятник, стала медленно подниматься мимо гулких мраморных ступеней, невольно наблюдая в окнах внутреннюю жизнь дома с ее самыми интимными проявлениями, рваными носками и кислой отрыжкой. На третьем этаже лифт, содрогнувшись, остановился, носильщик перестал петь, раздвинул дверь из складывающихся металлических ромбов и, склонившись в галантном поклоне, дал понять сеньоре Пруденсии Линеро, что она — у себя дома.

В вестибюле за деревянной стойкой с разноцветными стеклянными инкрустациями она увидела худосочного молодого паренька и развесистые растения в медных вазонах. Паренек ей сразу понравился, потому что у него были точно такие же ангельские кудри, как у ее младшего внука. Ей понравилось название гостиницы, выгравированное на бронзовой пластине, понравился запах карболки, понравились подвешенные в горшках папоротники, тишина, золотые лилии на обоях. Но едва она шагнула из лифта, как сердце у нее оборвалось. Группа английских туристов в коротких штанах и пляжных сандалиях дремала в длинном ряду кресел для ожидания. Их было семнадцать, и все они сидели совершенно одинаково, точно это был один англичанин, многократно повторенный чередой зеркал. Сеньора Пруденсиа Линеро лишь окинула их взглядом, не различив каждого в отдельности, и единственное, что привлекло ее внимание и поразило, был длинный ряд розовых коленок, похожих на окорока, что висят на крюках в мясной лавке. Она не сделала больше ни шагу в сторону стойки, но испуганно попятилась и снова вошла в лифт.

— Поехали на другой этаж, — сказала она.

— Столовая есть только здесь, signora, — сказал носильщик.

— Не имеет значения, — сказала она.

Носильщик знаком выразил согласие, задвинул дверь лифта и допел арию — ее хватило как раз до пятого этажа. Здесь было менее чинно, хозяйка оказалась цветущей матроной, прекрасно говорившей по-испански, и при этом в приемной никто не дремал в креслах. Столовой действительно не было, но у гостиницы имелась договоренность с ближайшей таверной, где ее постояльцев кормили по особым ценам. И сеньора Пруденсиа Линеро согласилась остаться на одну ночь: убедило красноречие симпатичной хозяйки и то, что в приемной не было ни одного дремлющего англичанина с розовыми коленками.

В номере в два часа пополудни жалюзи были опущены, и полумрак хранил свежесть и тишину невидимой дубравы: здесь было хорошо плакать. Едва оставшись одна, сеньора Пруденсиа Линеро задвинула обе щеколды на двери и первый раз с утра помочилась жиденькой теплой струйкой, что позволило ей обрести свое «я», утраченное за время путешествия. Потом она сняла сандалии, развязала веревку, подпоясывавшую ее монашеское одеяние, легла на левый бок на двуспальную кровать, слишком широкую и бесприютную для нее одной, и дала волю другому своему источнику — застоявшимся слезам.

Она не просто первый раз в жизни уехала из Риоачи, но едва ли не первый раз вообще вышла из дому после того, как ее дети завели свои семьи и разъехались, и она одна, с двумя босоногими индианками, осталась ухаживать за лишившимся души телом своего мужа. Половина ее жизни прошла в спальне подле того, что осталось от единственного мужчины, которого она любила и который почти тридцать лет пролежал в летаргическом сне на ложе из козлиных кож, том самом, что в молодые годы служило ему ложем любви.

В октябре прошлого года больной открыл глаза, в мгновенном озарении узнал близких и попросил, чтобы позвали фотографа. Привели старого фотографа из парка с огромным фотоаппаратом-гармошкой с черным рукавом и с посудиной для магния, чтобы фотографировать в домашних условиях. Процессом руководил сам больной. «Один снимок — Пруденсии, за любовь и счастье, которые она дала мне в жизни», — сказал он. Вспыхнул магний. «А теперь два снимка — моим обожаемым дочерям Пруденсии и Наталии», — сказал он. Магний вспыхнул снова. «Еще два — двум моим сыновьям, они подают пример всей семье своей нежной любовью и здравомыслием», — сказал он. Итак — пока у фотографа не кончилась бумага, и ему пришлось идти домой за новой пачкой. В четыре часа пополудни, когда в спальне нечем было дышать из-за магниевого дыма и толчеи родственников, друзей и знакомых, набежавших за своими снимками, больной начал словно испаряться в постели, и, попрощавшись со всеми мановением руки, ушел из мира, точно растворился вдали на палубе уходящего судна.