Изгой - Сэди Джонс

— В кухне. Я не хотела, чтобы он залил нам вещи своей кровью.

— А что Льюис? Куда он пошел?

— Он убежал в лес.

— Ничего он не убежал, — уточнила Кит, — он ушел.

— Помолчи, Кит, — сказала Тамсин.

— О чем он, интересно, думал, вытворяя такое? — возмущенно произнес Дики, а Кит вспомнила случай, когда он сломал матери руку об угол камина в гостиной, и той пришлось всем рассказывать, что она упала с лестницы, когда собирала яблоки, что было полным абсурдом, потому что, во-первых, она ни разу в жизни не поднималась на лестницу, а во-вторых, потому что даже толком не знала, где у них сад.

Кит вспомнила слова Эда там, в лесу: «…твоя бедная пьяненькая мама».

— Папа, — сказала она, — Льюис ударил Эда, потому что тот кое-что сказал о его маме.

Ни Тамсин, ни Дики, казалось, не слышали ее.

— Позвони Гарри Роулинсу, Тамсин. Где Клэр? У нас должен быть лед, его следует приложить к ушибленному месту.

Кит видела, что для Льюиса все складывается плохо.

Дики вышел, чтобы поискать Клэр, а Тамсин принялась листать телефонную книгу, лежавшую на столе.

— Тамсин! Эд вел себя ужасно. Он сказал действительно жуткую вещь.

— «Р»… «Р». Роулинс. Я знаю, Кит, но такому все равно нет оправдания. Ты сама видела, каким был Льюис, как он смотрел. Он просто внушал ужас. Ты бы так никогда не поступила.

— Почему? Я бы сама ударила его, если бы он…

— Тс-с-с! Ступай. — Она подняла трубку телефона. — Гилфорд, 131, пожалуйста.

Льюис просто пытался выбраться из леса. Если бы он не захотел увидеть Тамсин, его бы здесь вообще не было. Рука его после удара болела, она до сих пор чувствовала, как голова Эда откидывается назад, и сохранила ощущение его кожи и хрящей носа под ней. День становился все более жарким. Впереди Льюис увидел яркий солнечный свет — там было открытое пространство. Он приближался к опушке леса и вскоре вышел из него.

Он точно не знал, где находится, вероятно, это были владения Питтов; вдалеке стоял амбар, а скошенное поле ощетинилось ярко-желтой стерней. Он остановился. Вокруг было просторно и тихо, и он чувствовал себя здесь неуютно. Ему не хотелось этого, но он ощущал, что начинает паниковать. Если бы он мог с кем-то поговорить, он бы преодолел эту тягостную тишину, а так он не мог думать ни о ком.

Он стал обходить поле, надеясь оказаться дома, сделав большой круг. Он подумал, что ему нужно бы извиниться перед Эдом, но, вспомнив его лицо и то, что он сказал, Льюис ощутил, что его тошнит. Ему хотелось вернуться, убедиться, что нос действительно сломан, а потом переломать ему еще и ноги в придачу. Он позволил своему воображению рисовать сцены жестокой расправы; в любом случае, это было лучше, чем охватывающие его тошнота, слабость и паника.

В итоге он принялся обходить лес, только чтобы больше не заходить туда, и это заняло у него целую вечность. Оказавшись на своей территории, он спрятался и не заходил в дом до самого ужина.

Он думал, что, придя домой, сможет все объяснить отцу, сообщив, что именно сказал Эд, — любому было бы ясно, насколько это плохо, — но он не мог заставить себя даже думать об этом, не то чтобы попытаться вытащить себя из беды. Они с отцом сели у камина друг напротив друга, а Элис расположилась за карточным столиком у окна со своим напитком и наблюдала за ним оттуда. «Лучше бы она пошла занялась еще чем-нибудь», — подумал Льюис.

— Почему ты это сделал?

— Не знаю.

— Похоже, ты доволен, что совершил такое.

— Нет, сэр.

— Ну, ладно, тогда расскажи мне! Я хочу знать, что побудило тебя…

— Ничего, сэр.

— Ничего? Ты сломал нос мальчику, ты ударил сына наших хороших друзей просто так, безо всякой причины? Ты ударил его кулаком в лицо…

— У меня была на то причина.

— Что же это за причина?

— Он… Это было… Я пытался остановить его.

— Пытался остановить его? — Молчание. — Что ты пытался остановить, Льюис? Ты пытался его остановить. А что же он делал?

— Ничего.

— Льюис! Но это же полный абсурд! Ты совершил ужасный, жестокий поступок, и ты находишь в этом удовольствие. И при этом у тебя нет объяснений? Что с тобой происходит?

Вот так было всегда: с ним постоянно происходило что-то не то. Льюис и сам не мог ответить на этот вопрос, но знал, что за этим что-то кроется.

— Почему ты не можешь ладить с людьми? Ты хотя бы понимаешь, насколько трудно уследить за тобой?

Льюис не отвечал, и его молчание только больше злило отца; Джилберт, похоже, был решительно настроен каким-то образом сломить его, но Льюис не понимал, чего он от него хочет. Он сидел, слушал его и был не в состоянии мыслить достаточно ясно, чтобы найти способ угодить отцу.

Когда его наконец отправили наверх к себе, он принялся ходить по своей комнате взад и вперед и не мог остановиться. Он уже не мог вспомнить, как все случилось и почему он сделал то, что сделал; он думал только о том, что отец ненавидит его, и считал, что тот имеет на это право.

Он все ходил по комнате, от окна к двери и обратно, и был не в состоянии остановиться; перед ним поочередно возникали дверь, потом окно, потом опять дверь, и он продолжал преодолевать этот короткий отрезок пути снова и снова.

Он слышал, как его отец и Элис поднялись к себе в комнату, и тишина повисла во всем доме, за исключением его головы. Он остановился и прислушался. Все в нем будто онемело. Он подумал, что было бы лучше, если бы он мог что-то чувствовать. Он царапал себя ногтями по лбу, пытаясь ощутить боль, — иногда это срабатывало, если делать это достаточно сильно, — но теперь царапанье не дало никакого эффекта, хотя на руке он уже ощущал кровь. Затем он вспомнил, что Эд сказал о его матери. Теперь это не выходило у него из головы. Он задыхался. Он вышел из своей комнаты, намереваясь спуститься по лестнице и выбраться из дома.

На лестнице было темно, и ему было странно находиться вне своей комнаты, когда Джилберт и Элис спали. Через открытую дверь гостиной он увидел столик с напитками. Он зашел внутрь и закрыл за собой дверь, чтобы они не смогли увидеть его, если выйдут на площадку лестницы; потом он посмотрел на бутылки и подумал о том, что может в них находиться. Он не мог припомнить, пробовал ли он алкоголь раньше. Возможно, еще ребенком отхлебывал из бокалов взрослых во время каких-то праздников.

Виски было темным на цвет, и ему никогда не нравился его запах, часто исходивший от отца. Поэтому он выбрал джин, и, когда он отпил прямо из бутылки, его горло едва не разорвалось; но этот вкус, горьковатый и сахаристый, был ему знаком, как будто он знал его всегда, и он воспринял его как совершенно нормальный. Он выпил еще немного и посмотрел на стену перед собой, ожидая, когда что-то начнет происходить.