Русский след Трампа. Директор ФБР свидетельствует - Джеймс Коми

очень важна. На самом деле он сказал: «Тысячи людей могут погибнуть из-за того, что вы делаете».

Казалось, что в комнате стало не хватать воздуха. Очевидно, целью этого заседания было надавить на меня, хотя никто прямо этого не говорил. Чтобы вице-президент Соединенных Штатов обвинил меня в опрометчивом провоцировании нового 11 сентября — даже, кажется, предполагая, что я делаю это намеренно — это было оглушающе.

Он не хотел слышать другую сторону. Похоже, он не принимал очевидную истину о том, что есть другая сторона. Для него, он был прав, а все остальные ошибались, а кучка безвольных и, скорее всего, либеральных юристов не собиралась говорить ему обратное. Моя голова плыла, от гнева кровь прилила к щекам, но я восстановил самообладание.

— Это мне не помогает, — сказал я. — Это портит мне настроение, но не меняет правового анализа. Я принимаю то, что вы говорите о ее важности. Наша работа заключается в том, чтобы сказать, что закон может поддержать, а он не может поддержать эту программу в том виде, в каком она есть.

Затем Чейни выразил разочарование, что было совершенно справедливо. Он указал, что Юрисконсультская служба Министерства юстиции в 2001 году написала докладную в поддержку программы, и что генеральный прокурор за прошедшие два с половиной года неоднократно подтверждал законность программы. «Как вы теперь можете менять позицию по чему-то столь важному?» — спросил он.

Я сочувствовал ему, и сказал ему об этом, но добавил, что мнение 2001 года было настолько плохим, что являлось «номинально недействительным». Я сказал: «Ни один юрист не смог бы опереться на него». Со стороны подоконника послышался резкий голос Эддингтона: «Я юрист, и я смог».

Я не нарушал зрительный контакт с вице-президентом. «Ни один хороший юрист», — добавил я.

Для меня была несвойственна подобная недоброжелательность. Но Эддингтон напомнил мне кое-кого. Он вел себя как задира, в определенном смысле не сильно отличаясь от тех ребят, что дразнили меня в школе, или даже от меня, когда я громил комнату того бедного новичка в колледже. Мне это не нравилось. Я жил в индивидуальном окопе с Голдсмитом и Филбином те недолгие несколько месяцев, что был ЗГП. Я видел влияние угроз и издевательств Эддингтона на этих измученных глубоко порядочных людей. По моему мнению, его заносчивость являлась причиной того, что мы оказались в подобной неприятной ситуации, а эти два парня были по-настоящему хорошими людьми. С меня было достаточно. Я был недоброжелательным. Неудивительно, что встреча вскоре после этого подошла к концу, и решение так и не было принято.

Руководитель аппарата генерального прокурора Эшкрофта Дэвид Айрес постоянно информировал меня о состоянии нашего босса. Ситуация была мрачной. Он испытывал ужасную боль в реанимации, с болезнью, которая в тяжелых случаях вроде его могла вызвать отказ органов и смерть. Доктора прооперировали его в тот самый день, когда я встречался с вице-президентом.

Та среда была удивительно тихой на фронте «Звездного Ветра», несмотря на тот факт, что действовавший ордер истекал на следующий день. А затем в конце дня позвонил Айрес, чтобы передать срочное сообщение Джанет Эшкрофт — Энди Кард с Элом Гонсалесом планировали обойти меня. Они были на пути в клинику, и мне нужно было понять, что делать.

По дороге в Университетскую клинику Джорджа Вашингтона я позвонил своему руководителю аппарата Чаку Розенбергу. Я глубоко доверял ему и его суждениям. Я рассказал ему, что происходит, и попросил приехать в клинику. Затем я добавил: «Возьми как можно больше наших людей». Не уверен, почему, но думаю, что это сработал инстинкт с тех времен, когда я был федеральным прокурором на Манхэттене. Когда прокурор боролся в суде, в те дни раздавался клич: «Все в зал суда X». Получив это сообщение, все мы встаем из-за своих столов и идем, понятия не имея, о чем речь. Один из наших коллег нуждался в нашей поддержке, так что мы шли.

Каким бы ни был источник моего инстинкта, Чак Розенберг дал ему жизнь. Он побежал к моим сотрудникам, и вскоре дюжина юристов направлялась в клинику, понятия не имея, зачем едут, кроме того, что нужны были мне там. После этого я позвонил директору ФБР Бобу Мюллеру, который был в ресторане с женой и одним из детей. Я хотел, чтобы Боб Мюллер был свидетелем происходящего. Мюллер и я не были особо близки и никогда не виделись, кроме как на работе, но я знал, что Боб понимал и уважал нашу правовую позицию, и глубоко заботился о верховенстве права. Вся его жизнь была посвящена тому, чтобы все делать правильно. Когда я поведал ему, что происходит, он сказал, что немедленно будет там.

Моя машина с визгом остановилась на подъездной дорожке клиники. Я выскочил из нее и побежал по ступенькам на этаж Эшкрофта, с облегчением узнав, что прибыл до Карда и Гонсалеса. Реанимационная палата Эшкрофта находилась в конце коридора, из которого убрали других пациентов. В тускло освещенном холле находились лишь с полдюжины агентов ФБР в костюмах для защиты генерального прокурора. Я кивнул агентам и сразу направился в палату Эшкрофта. Он лежал на кровати, накачанный сильными лекарствами. Его кожа была серой, и, казалось, он не узнает меня. Я приложил все усилия, чтобы рассказать ему, что происходит, и напомнить, что это касалось той темы, которую мы обсуждали за обедом перед тем, как он заболел. Не могу сказать, понял ли он что-нибудь из того, что я говорил.

Затем я вышел в холл и поговорил с ведущим агентом ФБР по охране Эшкрофта. Я знал, что Кард и Гонсалес прибудут с охраной из Секретной службы и, сколь невероятным кажется это сейчас, опасался, что они могут попробовать принудительно удалить меня, чтобы поговорить с Эшкрофтом наедине. Стоя рядом со специальным агентом ФБР, я снова позвонил Бобу Мюллеру на мобильный. Он был в дороге.

«Боб», — сказал я, — «мне нужно, чтобы ты приказал своим агентам ни при каких обстоятельствах не позволять выпроводить меня из палаты Эшкрофта».

Мюллер попросил меня передать телефон агенту. Я подождал, пока агент выслушает, твердо ответит «Да, сэр», и вернет телефон.

Агент посмотрел на меня стальным взглядом. — «Сэр, вы не покинете эту палату. Это наша сцена».

Я вернулся в палату Эшкрофта. К этому моменту ко мне присоединились Голдсмит и Филбин. Я сел в кресло справа от постели Эшкрофта, глядя на левую сторону его головы. Он лежал с закрытыми глазами. Голдсмит и Филбин стали позади меня. В то время я этого не знал,