Луна над рекой Сицзян - Хань Шаогун

Я не понял смысла его слов.

— Вода вышла из берегов. Уразумел?

Он бросил на меня многозначительный взгляд, медленно опустив широкие веки. Может, это была одна из тех загадок, которую никогда не дано раскрыть.

Ему было известно всё о моём отце, просто он из вредности не хотел говорить мне.

Спустя время я рассказал матери об этом происшествии. От удивления лицо её вытянулось:

— Как такое могло быть? Вздор! Кости твоего отца пропитались водой. Пригоршня за пригоршней выкапывала я его из речной грязи и песка. Что, по-твоему, я слепая?

— Тогда как же быть с серым шерстяным жилетом?

— С жилетом?

— С тем самым! Светло-серым жилетом. Почему не сходится цвет? Как он стал джутовым?

Загоняя её в тупик своими вопросами, я был похож на тех дяденек и тётенек, уверенных в своей правоте.

После того как я повторил это несколько раз, моё упрямство стало раздражать её, и она прямо велела мне идти и ложиться спать. Сказала, что я совсем запутал её. Может, джутовый, может, серого, а может, и зелёного цвета. Сейчас это не имеет значения. Ей срочно нужно было приколотить подошву к башмаку — каблук на одном из моих уже отошёл, следовало поскорее смастерить новую пару.

Каждый день перед сном повторялся один и тот же ритуал: мать выгребала всю мелочь из карманов. Она расставляла монеты стопками на столе и каждой в отдельности оглашала её важную миссию: «Эта стопка — на покупку тофу. Эта — на овощную закуску. Эта — на спички…» (Спустя годы я случайно обнаружил у неё спрятанные банкноты — свыше двух тысяч юаней — и так и не знаю, откуда взялись эти деньги.) Па покупку новых ботинок денег явно недоставало, поэтому она с особенным рвением мастерила обувь сама. Подошва, которую она изготовляла, получалась особенно прочной. Сделанной ею обуви было так много, что мы никак не успевали её сносить. Вместо тонкой нити она использовала толстую и часто звала меня помочь ей протянуть нитку. Верх башмаков мать обрабатывала с помощью самодельного рисового клея. Готовая обувь сушилась на балконе и напоминала стаю ворон, решивших устроиться на отдых.

Чтобы сэкономить, она не только мастерила башмаки, шила одежду, вязала шапки и шарфы, но и отказалась от транспорта и начала ходить пешком, одалживала газеты вместо того, чтобы их покупать, в еду клала меньше масла, больше соли. Сдала одну комнату внаём. У нас стало теснее, меня положили спать рядом с матерью на месте отца. В повести «Женщина, женщина, женщина» я упоминал о том, с какой почтительностью я часто крепко обнимал мамины ноги, чтобы она смогла почувствовать моё участие. Подошвы её ног были сухими и холодными, как зимние ростки бамбука. Большие пальцы были так сдавлены обувью, что вытянулись вверх, а косточки сбоку причудливо выпятились. Помню ещё, как совсем маленьким я часто вертелся вокруг этих ног. Однажды, идя вслед за матерью, я поднял голову и заметил на её брюках тёмно-красное пятно крови. Только потом я узнал про месячные, которые бывают у женщин. Не знаю, какое чувство примешивается к этим воспоминаниям, брезгливость или сочувствие. Почему-то сыновья отказываются воспринимать свою мать как земную, обыкновенную женщину, к примеру, представить, что у мамы может быть интимная жизнь — а ведь были моменты, когда я замечал её исполненный страсти взгляд, устремлённый на мужчину. Сын и в отце не желает видеть человека простого, заурядного. Например, невозможно представить, что он опорожняется, мочится, поверить в то, что иногда в темноте он предаётся похоти; представить, как в момент опасности оставляет товарища на произвол судьбы и бросается спасать свою шкуру, а ради расположения начальства не побрезгует угодничеством, способен даже предать друзей у них за спиной… Бывает ли так на самом деле? Жизнь безжалостно доказывает нам, что всё это правда. Я не раз был свидетелем того, как родители опасливо шептались, и постепенно стал смутно осознавать, что и у них найдутся скелеты в шкафу.

Однако они по-прежнему мои родители. Как мне их не любить?! Я продолжаю их боготворить даже справляющими большую и малую нужду, ночами предающимися любовным утехам, даже отказывающими в помощи нуждающемуся, лебезящими перед руководством. Я буду продолжать их любить. Пусть они вульгарны. Я сам такой же. Более того, мои потомки будут такими же вульгарными, но от этого я не перестану любить своих близких. Я ещё крепче обхватываю мамины ноги, постепенно отогревая у себя на груди сушёные бамбуковые ростки. Я всё ещё хочу обнять ноги отца, но могу лишь дотронуться до пустоты.

Мало-помалу до меня стал доноситься мамин храп. Я никогда не слышал, как мама храпит во сне, считал, что женщины настолько прекрасны, что не способны храпеть. Звук маминого храпа неожиданно оказался очень густым; она храпела громко, как будто её внутреннее напряжение наконец ослабло, словно она почувствовала облегчение и уверенность, что не могло меня не разочаровать.

Мне никак не удавалось уснуть. Часы били, отмеряя время и оставляя меня бодрствовать безо всякой надежды на сон. Я лежал, ожидая, когда в доме заскрипит пустое плетёное кресло, в котором раньше любил сидеть отец.

Кресло то и дело скрипело. Отчего бы это? Последние дни в доме творилось что-то странное. К примеру, однажды ночью из кухонного шкафа донёсся оглушительный грохот, сотрясший весь дом. Мама пошла взглянуть. Оказалось, что голубая фарфоровая пиала с цветочным орнаментом, из которой ел отец, без причины разбилась вдребезги. Вся остальная посуда была цела, упала лишь эта пиала. Что за напасть?

Со страхом я ждал телефонного звонка. В нашем доме был общий коридорный телефон. Когда на днях я подошёл ответить на звонок, из трубки донёсся прерывистый, сиплый мужской голос. Ни слова разобрать было нельзя. Я не понимал, что за человек был на другом конце провода. Мне казалось, что из трубки веет холодом загробного мира. Я испугался. Потом консьержка предположила, что это неполадки на телефонной станции. Допустим, проблема связана с АТС. Но почему ни с кем из соседей ничего подобного не происходило? С какой стати после нашего разговора консьержка опасливо прикрыла дверь и всё время озиралась по сторонам? Почему именно я услышал этот сиплый голос? Я не настолько наивен. Я был уверен: сиплый голос принадлежал человеку, который хотел со мной поговорить, но в то же время опасался, что я узнаю его. И он обязательно свяжется со мной ещё раз.

Снова я почувствовал еле различимый знакомый запах медицинского мыла «Учжоу». Им пропитаны волосы одного