Элмет - Фиона Мозли

Месть. Они говорили о мести. Мести мистеру Прайсу и всему, что было с ним связано. Потерянные деньги, в действительности означавшие потерю драгоценного времени, и потерянные дети, которые могли бы дать родителям ощущение бессмертия, как говаривала Бабуля Морли.

И теперь с ними был Юарт Ройс, который десятилетиями судорожно сопротивлялся медленному разрушению его мира и приходу новых порядков, оставлявших ему все меньше и меньше надежд на какое-либо светлое будущее. На то будущее, о котором он мечтал и молился и за которое он вел борьбу.

Когда мы жили у Бабули Морли, она каждый год водила нас на старый военный мемориал. Памятник был стилизован под каменный англосаксонский крест с высеченными на четырех сторонах именами павших в порядке их воинских званий. И каждый раз при посещении мемориала она говорила, что миллионы мужчин «погибли, танцуя на старый манер». Я не понимал этих ее слов. Годами я ломал голову над их смыслом и лишь изредка улавливал некую связь между ними и очередным маленьким открытием, касающимся человеческой природы или истории мира. Что-то насчет «невольников чести» и «отмирающих ценностей нации». Что-то о людях, которые раз за разом переигрывают одни и те же сцены, пытаясь исправить все промахи и ошибки в пьесе. О тех, кто отчаянно гнет свою линию против хода сюжета.

Я краем уха слышал обсуждение планов, выдвигаемых моим отцом и его новыми друзьями. И у меня невольно возникало ощущение, что они тоже «танцуют на старый манер» и обращаются к моральным ценностям, не существующим в природе с тех времен, когда возводились эти мемориальные кресты, — да и тогда эти ценности сохранялись только в мечтах, сказаниях и сагах. То была скорее поэтическая мораль, оторванная от реальности.

Весна по-настоящему заявила о себе облачками цветочной пыльцы и танцующими в небе стрижами. Птицы, пролетевшие миллион миль, чтобы свить здесь свои гнезда, теперь боролись с непостоянным, то жарким, то вдруг ледяным ветром, срывавшим с ясеней еще молодые соцветия. Стрижи были слишком легковесными, чтобы сопротивляться его резким порывам, как это делали чайки и вороны, но благодаря им я мог воспринимать ветер как разновидность моря. Мощные тугие волны накатывались на песчаные и лесистые берега, швыряя крохотных птиц на крутые утесы. Стрижи скользили по этим волнам и ныряли, рассекая незримую массу — которая могла им казаться ревущей и грохочущей не хуже любого океана на планете, — чтобы потом вынырнуть по другую сторону, глотнуть воздуха и взмыть на гребень. Они отлично знали свое дело. И они принесли нам настоящую Весну. Не ту Весну, что пробивается робкими зелеными побегами из еще мерзлой почвы, а Весну буйства красок, потоков света, вездесущих насекомых и таких долгожданных перелетных птиц, несомых к нам преобладающими юго-западными ветрами.

Когда тепло вполне установилось, ребята из каравана странников, ставшего лагерем неподалеку, поснимали рубашки и майки, оседлали кроссовые мотоциклы и начали гонять по окрестностям. Прицепив к багажникам клетки с ручными хорьками, они искали в полях и оврагах места с обилием кроличьих нор. Потом запускали в норы хорьков, и те возвращались на поверхность с трепыхающейся добычей — странникам на ужин.

Кэти нравилось за ними наблюдать. Она очень хотела попасть в их компанию, но подойти и попроситься не решалась. Вместо этого мы лишь подсматривали, прячась в канавах и за живыми изгородями. Это стало нашей игрой. Мы выслеживали их, как охотник выслеживает зверя. Мы смотрели, как они боролись сначала с непослушными хорьками, затем с пойманными кроликами. Никто лучше Папы не умел обращаться с животными, равно как и приканчивать их быстро и как можно менее болезненно. В действиях этих ребят было многовато крови, много лишней суеты и воплей. Как-то раз один из них — крупный рыжеволосый парень с торсом, больше покрытым веснушками, чем загаром, — был укушен кроликом и от боли поднял жуткий вой. Он, конечно, упустил кролика, который сделал несколько прыжков влево и вправо, а потом нырнул обратно в свою нору и был таков. Из его задних лап хлестала кровь, и я понял, что долго он все равно не протянет. Это уже никуда не годилось. Я подумал, что лучше бы ему угодить в папину ловушку и закончить свой жизненный путь в нашем мясном пироге, чем попасться такому неумехе и потом за несколько дней истечь кровью или же погибнуть от зубов лисицы, которая могла на запах крови сунуться в нору и сожрать его там вместе со всем кроличьим семейством.

Но мы все равно продолжали следить за этими парнями. Мы отмечали их особую манеру двигаться, их посадку на байках — слегка ссутулившись и широко растопырив локти, — когда они брались за руль и с ревом газовали на холостом ходу.

Мы так редко видели других людей, что с увлечением слушали даже самые обычные истории из их жизни; и, хотя я любил наблюдать за букашками и птицами, наблюдение за человеческими существами было не в пример интереснее.

После охоты на кроликов молодые странники садились на свои байки, стартовали, разбрызгивая колесами грязь, и уносились вдаль по тропам на поиски чего-то другого — уж не знаю, что они там еще искали. Мы могли идти за ними на шум, но, если они не делали новых остановок поблизости, слежка в этот день прекращалась. Нам приходилось ждать следующего раза, когда они выедут на охоту или устроят гонки по пересеченной местности. А в остальное время мы всегда могли понаблюдать за кроликами.

Однажды ночью я никак не мог уснуть, хотя был совершенно измотан — весь день проработал с Папой в роще. Спину ломило после взмахов тяжелым топором, которым я разделывал стволы поваленных Папой деревьев. Руки ныли после подъема толстых обрубков на колоду и последующей колки дров. Бедра горели после приседаний и подъемов с разными слишком тяжелыми для меня грузами, которые я перетаскивал на папин склад или в наш дом. Земля в роще была неровной, усеянной камнями, сломанными ветками и опавшей листвой в разной степени разложения. К этому добавлялась молодая поросль и толстые корни от мертвых старых пней. Ходьба по такой местности обернулась болью в лодыжках, а кожу саднило от соленого пота, почти непрерывно стекавшего по лицу на протяжении нескольких часов.

И тем не менее глаза мои не хотели слипаться; взгляд был таким же ясным, как утром и на протяжении всего этого дня, и мне до сих пор виделись пестрящий солнечными пятнами полог леса, колеблемая ветерком зелень и мой отец, методично обрубающий ветви, которые потом собирали мы с сестрой. А поскольку взгляд мой оставался живым и ясным, то такими же были и мысли. Всякий раз, когда мне казалось, что наконец-то подступает сон, его тотчас прогоняло очередное колоритное воспоминание о прошедшем дне. И вот так, между сном и бодрствованием, я провел почти два часа, а потом откинул одеяло и поднялся с постели. Сунул ноги в тапочки и через две внутренние двери прошел на кухню.

Там я обнаружил сестру, которая стояла перед окном и, отодвинув правой рукой край занавески, смотрела куда-то в ночь. Небо было темным, не считая тонкого серпа нарастающей Луны и Венеры над горизонтом, как будто сконцентрировавшей на себе лучи Солнца. Она казалась крупнее, чем я видел ее когда-либо прежде.

На столе обнаружился кувшин домашнего сидра. Кэти уже выпила примерно половину.