Парижские бульвары - Роксана Гедеон

Едва войдя, она наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Они забрали из Тампля всех, кто не является членом королевской семьи.

Я рывком поднялась, пораженно взглянула на принцессу:

– Из Тампля? Но ведь речь шла о Люксембургском дворце!

Рассказ принцессы де Ламбаль, то и дело сетовавшей на жестокость судьбы, быстро все прояснил. Смехотворны были надежды на то, что короля и его семью, спасшуюся от расправы 10 августа, поселят в Люксембургском дворце. Повстанческая Коммуна посчитала, что оттуда легко убежать, а Собрание не сочло нужным возразить. Король с семьей был заключен под арест в Тампль – старинный замок тамплиеров.

– Ну, это еще сносно, – сказала я. – В Тампле довольно уютно.

До революции там жили принц Конти и принц крови граф д'Артуа, лет двадцать назад там выступал маленький Моцарт. Это был роскошный дворец, где все сверкало золотом, хрустальные люстры излучали мягкий свет, и иначе как уютным любовным гнездышком Тампль нельзя было назвать.

– Но ведь короля поместили не в замок! – возразила принцесса де Ламбаль. – Его заключили в башню!

Я вздрогнула, вспомнив две круглые остроконечные башни с толстыми стенами и крошечными окнами, выходящими на узкую мрачную улицу. Низкие потолки, сумерки, сырость, обнесенный высокой стеной двор…

Принцесса де Ламбаль тихим голосом пересказывала мне последние новости. Верховодит в Париже Коммуна, Собрание полностью подчиняется ее решениям. В Коммуне засели самые отъявленные негодяи. Повсеместно идет переименование улиц, парков, секций. Пале-Рояль стал теперь Пале-Эгалите.[2]Повсюду разрушают статуи королей, простоявшие более двух веков. Решили уничтожить старинные ворота Сен-Дени и Сен-Мартен – правда, неизвестно, уничтожили ли. Все бывшие министры ушли в отставку, Дантон занял кресло министра юстиции и развернул кипучую деятельность. В Париже продолжаются аресты, а австрийцы тем временем вторглись на французскую территорию, крепость Лонгви вот-вот сдастся неприятелю.

Кроме того, в Париже был учрежден Временный Чрезвычайный Трибунал.

– Трибунал, – повторила я. – Вот как. Значит, нас теперь будут судить в Трибунале.

– Некоторых уже судят.

Принцесса де Ламбаль, оглянувшись по сторонам, протянула мне кольцо. Увидев мое удивление, она прошептала:

– Его передает вам королева… А вот еще, взгляните. Это ладанка. Там внутри прядь ее волос.

Я взглянула. Темнота мешала толком что-то разглядеть. Я с трудом разобрала надпись на ладанке, в которой хранилась поседевшая прядь волос Марии Антуанетты: «Они поседели от горя».

Я спрятала подарок как можно дальше, словно предчувствовала, что это последний знак признательности королевы. Сколько раз я получала от нее подарки – и все это было утрачено. Но этот последний подарок останется со мной – даже если мне не суждено выйти из этой тюрьмы.

И мне уже в который раз вспомнился январский вечер 1789 года в отеле де ла Тремуйль на площади Карусель. Богато убранный салон, гости, свечи в золотых канделябрах, блеск бриллиантов в ушах дам и сияние драгоценностей на одеждах мужчин, треск дров в роскошном камине, шутки, смех, запах кофе и – как неприятная дисгармония – скрипучий голос старого писателя Жака Казота. Эти его леденящие душу предсказания… Нынче они сбывались одно за другим.

Что суждено принцессе де Ламбаль? Я с невольным страхом взглянула на Мари Луизу. А я сама? Я останусь жива? Может быть, и останусь. Смерти Казот мне не предсказывал. Если я возьму себя в руки и успокоюсь, то, возможно, выберусь из всего этого кошмара.

Действительно, ведь Трибунал создан не только для того, чтобы рубить головы.

Шли дни. Они ознаменовались только тем, что нас стали выпускать на улицу, к фонтану, чтобы мы могли умыться и выстирать белье, – надо признать, мы были в таком состоянии, что даже такая малость нас несказанно обрадовала.

3

На рассвете 15 августа пронзительно задребезжали засовы, и обитая железом дверь камеры распахнулась. Утренний полумрак еще не рассеялся, и надзиратель присвечивал себе фонарем. Женщины сонно садились на своих убогих ложах, воровки и проститутки встречали надзирателя бранью и непристойными телодвижениями, сумасшедшие начинали тихо выть. Я разбудила Валентину. Взгляды наши прикипели к надзирателю: уж не пришел ли он сообщить нам о предстоящем суде?

– Гражданка ла Тремуйль, бывшая принцесса, выходите! Услышав это, я принялась быстро одеваться, достала из укромного уголка туфли – их приходилось прятать, чтобы не украли.

– Быстро, быстро, что вы там копаетесь! Валентина поспешно поцеловала меня:

– Да хранит вас пресвятая дева, Сюзанна.

Я полагала, что меня вызывают для допроса, и очень сожалела, что до сих пор не обдумала своих ответов. Сейчас мысли у меня мешались, я ни о чем не могла думать сосредоточенно.

Надзиратель, хмурый и молчаливый, шел позади меня, звеня ключами. Коридор был длинный и темный, сквозь стены, несмотря на жару, сочилась сырость. Женщины в камерах уже просыпались, и оттуда доносились первые утренние брань, смех и возня.

– Стой, – раздался сзади голос надзирателя.

Я остановилась, в недоумении оглянулась. Синюшное лицо моего конвоира выделялось в полумраке мертвенно-бледным пятном.

– Сейчас мы выйдем во двор, – тихо произнес он, – там нет лишних ушей. Я тебе скажу кое-что.

– Но куда меня ведут?

– Увидишь.

Пораженная, я послушно вышла на залитый солнцем двор. Здесь я часто стирала белье у фонтана. Тюремный двор был перегорожен Толстыми прутьями высокой железной решетки, так хорошо мне знакомой, – она отделяла женскую половину Ла Форс от мужской. Подойдя к решетке и улучив удобный момент, можно было обменяться словами с заключенными мужчинами и узнать новости.

– Слушай, – быстро, почти скороговоркой произнес надзиратель, – сейчас тебя переведут в другую камеру. Твое спасение – в каменном колодце, помни об этом!

Больше он ничего не сказал, втолкнув меня за решетку и передав другому конвоиру. Я абсолютно ничего не поняла. Спасение – от чего? Ведь меня еще даже не судили!

Другая мысль пронзила меня – Валентина де Сейян де Сен-Мерри! Она ведь осталась там, в женской камере, без меня!

Сильным движением вырвавшись из рук нового надзирателя, я бросилась назад к решетке, судорожно вцепилась в холодные прутья руками:

– Я не пойду одна! Я буду кричать, если вы не отпустите со мной и мою подругу!

Оба надзирателя, несомненно кем-то подкупленные, в ужасе бросились ко мне. Тяжелая потная рука зажала мне рот. Сопротивляясь, я едва удерживалась от желания вцепиться в эту руку зубами.