Чудо - Владимир Алексеев

Моя вера и мои знания постоянно противоречили друг другу. Я любил Афину и Армена, я любил епископов, носил в кармане браслет с львиными головами – подарок Ашура, который как-то связан со мной. Меня окружают те, кто желает мне добра. Люди прислушиваются ко мне, считают меня святым. Но я не святой, ведь за всем этим я начинаю замечать тусклую тень зла. Я внимательно слушаю то, что мне говорят, изучаю статьи Летописца, которые он называл шудры, и вот что мне показалось странным. Никто из братьев и сам Летописец не говорили об этом прямо, и все же всегда имели в виду какую-то скрытую от меня цель. Только я никак не мог понять какую. Это выражалось, например, в том, что Армен всегда знал, что мне делать, но не говорил почему. Иногда на его лице отражались эмоции, которые мне были совсем непонятны. Я говорил ему о радостных вещах, а он хмурился. Или наоборот – рассказывал о причинах моего расстройства, а он улыбался. И не говорил почему. Я не спрашивал, но немного грустил от этого. Армен не замечал и не стеснялся меня. Воистину, святые должны быть как дети.

Я спрашивал у Афины, кто ведет Летопись. Она сказал, что один из мудрых старцев, но не знает, кто именно. И я спросил у нее, знает ли она, кто такой Иштар. И она сказала, что никогда не слышала этого имени. И тогда я спросил, почему она ушла, когда привела меня на встречу, хотя обещала дождаться. И она сказала, что приходил епископ Муслим и велел ей уйти. И тогда я спросил, почему она слушается епископов. Ведь даже среди них нет полного единства. И она ответила, что она сирота и один из епископов по имени Варфоломей воспитал ее.

Я боролся со своими чувствами и понимал, что мои сомнения должны смутить братьев. И я не рассказывал о них. Я понимал, что мой долг выполнить их волю, какой бы она ни была. В то же время я не хотел быть источником зла, которое назвали добром.

Невольно приходила мысль о том, что я, как шаман из поганых времен, должен вызвать дождь. Что очень скоро вожди племен убьют меня за то, что дождь не приходит. Об этом Летописец не писал. Он верил в меня и в те чудеса, которые мне еще предстояло совершить.

Весьма скоро мои душевные терзания были прерваны произошедшими событиями. Случилось многое. И приход служб спасения, которые не спасали, а только наблюдали издали. И то, что никто не ожидал и что в корне изменило все в коммунах, в Зиккурате и во всех пределах территории Разлома.

Все мы были наслышаны об инквизиторе, но до сих пор никто не знал, на что способна его организация. Немедленно после землетрясения, как сообщил Летописец, было объявлено о чрезвычайном положении. Затем, когда подсчитали число погибших и признали полученный результат потенциальной угрозой для государственной безопасности, чрезвычайное положение в пределах области приравняли к военному положению и ввели особый правовой режим. Что было, как говорил Летописец, нарушением конституции. Затем направили запрос Комиссару Европейского союза по правам человека и запросили разрешение на смертную казнь с целью предотвращения военных действий и, что удивительно, получили его. Назначили военный трибунал, который возглавил офицер запаса, получивший положительное заключение Высшей коллегии судей. И это был сам инквизитор, который в мантии священника приговаривал к смерти и тут же приводил приговор в исполнение. Ужасное Средневековье воцарилось и в деле, и в наших душах.

Первыми жертвами военного трибунала, а вернее, безжалостной инквизиции, стали служители самого Зиккурата. Один из них занимал самую низшую из возможных должностей, а другой, кажется, имел высокое положение. Оба были публично расстреляны, что вызвало ужасное смятение. Даже гибель сотен человек при землетрясении не обратила бы людей в такое глубокое уныние, как этот полевой суд. Но то, что началось дальше, можно смело назвать одним из ужаснейших испытаний для праведных душ. И самое страшное, что мои братья воспринимали его как скорого предвестника Пришествия Господа. Ибо сказано в Библии: «Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять».

Чем ужаснее становились мучения людей в эти дни, тем больше крепла вера. Расстрел своих был только началом. Коммуны были взяты в оцепление и разбиты на шесть концентрических секторов. Все устройства были конфискованы, и ведение трансляций было запрещено. Любые публикации о Разломе были запрещены. И тем не менее говорили, что «Летописец» продолжает выходить. Поэтому утром предпоследнего водного дня инквизиция схватила несколько епископов и еще пятьдесят человек, которых заподозрили в связи с «Летописцем». Часть из них публично связали перед Зиккуратом в назидание остальным. Среди них были Чанси, Варфоломей, Никон и многие другие. А остальных спрятали в самом Зиккурате. Каждые полчаса к народу выходил один из инквизиторов и требовал выдать Летописца. Когда этого не происходило, одного из связанных расстреливали. Это было невыносимо.

Когда Чанси отвязали и повели на расстрел, я был близок к отчаянию. Эта женщина, способная прожить еще три жизни, имевшая достаточно сил, чтобы летать, не могла вот так просто погибнуть из-за чьей-то прихоти. В чем она виновата? В каждом движении Чанси я чувствовал трагедию. К моему огромному сожалению, за ее плечами не было рюкзака. Мне все время казалось, что сейчас она легким движением отбросит своих мучителей, расправит крылья и улетит высоко в небо или на Луну, где ни одна пуля уже не будет в состоянии ее достать. Но она шла, и от ее шагов, казалось, содрогалась земля.

Руки и ноги Чанси скованы наручниками. И вот ей завязывают глаза. Я обернулся на братьев, которые стояли рядом на коленях, и увидел, как мало они готовы сделать для сохранения чьей-либо жизни. Казни превратились для них в болезненное зрелище, смотреть на которое было тяжело и скорбно, но и в этом можно было найти религиозный экстаз, некоторую глубоко спрятанную прелесть покорности, жестокости и садомазохизма. Собравшиеся готовы были принять и эту, и любую другую жертву. Более того, чем дальше это заходило, тем больше они убеждались, что так и должно быть. Я стоял, прижав к себе плачущую Афину, и тоже смотрел. Смотрел просто потому, что должен был оставаться с Чанси до конца, хотя я понимал, что этим я и все мы только подпитываем аппетит инквизиции.

Раздались выстрелы, и идеальное тело Чанси опустилось на колени, потом ее голова уткнулась в землю. Выведенное столетиями идеальное ДНК, десятилетия веры в свои силы и изнуряющих тренировок, могучая воля и надежда на вечную жизнь – все мгновенно пресеклось. Величественный храм очень сложно устроенной материи, подчиненной кристально чистой и прекрасной идее, был разрушен и сожжен. Как если бы в процессе эволюции человека род именно тех обезьян, которые впоследствии стали бы человеком, был съеден саблезубым тигром. И эволюция должна была снова собирать все свои силы, все ресурсы и ждать еще миллионы лет, пока появится на свет новая предтеча человека.

Мне очень хотелось верить. Верить в то, что все совсем не так. Мне очень хотелось верить в свое незнание, убогость и ограниченность. Верить в то, что эволюционная теория ложна, а сияющая истина – в другом. В то, что душа живет по своим законам, более великим и значимым, чем законы биологии. Верить в то, что огненный Христос явит свое величие на Земле и праведные души соединятся со светом. Почему? Почему я не верил?! Ведь я же, мать его, Иоанн Креститель!