Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

и превосходящей силы красных. И никто ничего не мог поделать, чтобы остановить их»[495]. «С фронта началось повальное дезертирство, не преследуемое кубанской властью, — подтверждал Деникин, — Дезертиры свободно проживали в станицах, увеличивали собою кадры «зеленых» или, наконец, находили себе приют в екатеринодарских запасных частях — настоящей опричнине…»[496].

В результате, отмечал Штейфон, «мобилизационные возможности (Деникина) ограничивались, главным образом, офицерскими кадрами и учащейся молодежью…»[497]: Однако и этот ресурс белые не смогли использовать полностью. «После демобилизации 1917–1918 гг. на юге России проживало не менее 75 тыс. офицеров. Целая армия! 75–80 % этой массы было настроено, несомненно, жертвенно и патриотично, но мы, — как вспоминал Штейфон, — не умели полностью использовать их настроения»[498]. Офицерство уклонялось от призыва с не меньшим упорством, чем крестьяне. «Занятие нами новых территорий… дали приток офицерских пополнений. Многие шли по убеждению, но еще больше, — подтверждал Деникин, — по принуждению»[499].

Примером могла служить высадка французов в декабре 1918 г. в Одессе и Севастополе, в которых нашли убежище тысячи офицеров. Она возродила надежды Деникина на привлечение офицеров в ряды добровольцев. Однако за генералом последовали лишь единицы. Представитель Деникина был вынужден издать приказ о всеобщей мобилизации офицеров[500]. Но многочисленное одесское офицерство не спешило на фронт. Новая мобилизация не прошла: «по получении обмундирования и вооружения большая часть разбегалась, унося с собой все полученное»[501]. «Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось слабо, — признавал Деникин, — В частности дезертирство приняло широкое, повальное распространение. Если много было зеленых в плавнях Кубани, то не меньше «зеленых» в пиджаках и френчах наполняло улицы, собрания, кабаки городов и даже правительственные учреждения. Борьба с ними не имела никакого успеха»[502].

Исключением не был и Петроград: «Все жившие в Петербурге в первую половину 1918 года, должны помнить, — указывал кпт. Г. Чаплин, — что в те дни представляла собой обывательская масса. На большинство наших предложений ехать на север следовал вопрос о том… сколько мы в состоянии платить жалованья и… отказ… Множество молодых, здоровых офицеров, торгуя газетами и служа в новых кафе и ресторанах, не верило в долговечность большевиков, еще меньше верило в успех восстания и возлагало все свои надежды на занятие Петербурга… немцами»[503].

Подобная ситуация была и на Севере России, где глава правительства Н. Чайковский сообщал союзникам, «что лишь трое офицеров из 300, которых он ожидал, подчинились приказу о мобилизации…»[504]. О попытке мобилизовать интеллигенцию в ополчение, докладывал начальник ополчения ген. Савич: «Мобилизованные на фронт идти не пожелали…, ибо они попали в ополчение после того, как их притянули туда силой… Они способны умереть от одной мысли, что они могут попасть на фронт»[505]. «До сих пор многие жители г. Архангельска не явились для регистрации в Национальное ополчение…», — сообщал главнокомандующий Северным фронтом ген. Е. Миллер, и в ответ приказал лишить ослушников продовольственного пайка, а тех, кого и эта мера не вразумит, отправить в ссылку[506].

Что касается городов Сибири, то там, по словам ген. Сахарова, «поражало и бросалось в глаза чрезвычайно большое число молодых и здоровых штатских людей, слонявшихся здесь без дела, в то время, когда на фронте был дорог каждый человек, армия испытывала острый недостаток в младших офицерах…»[507]; «после доклада о массах здоровой и молодой интеллигенции в сибирских городах был проведен приказ о полной ее мобилизации, но… более 50 % сумело избежать призыва…»[508]. Попытка мобилизации не удалась, подтверждал Колчак, указывая на то, что в тылу, в городах «появились отвратительные явления…, уклонения под разными предлогами от величайшего долга перед родиной — военной службы…»[509].

Широкое распространение получило уклонение от фронта путем поступления в тыловые учреждения. Указывая на этот факт, член правительства адмирала Гинс замечал: «армия и вместе с ней боевое офицерство раздеты, разуты и голодны. Тыловые учреждения переполнены офицерством…»[510]. «Военное министерство и Главный штаб распухли, — подтверждал ген. К. Сахаров, — до чудовищных по величине размеров»,[511].

Ген. В. Кислицын вспоминал, что в Ставке «были забиты все коридоры толпившимся здесь офицерством… Штабные офицеры держали себя надменно. Они точно оказывали посетителям, таким же офицерам, как и они, честь и милость, разговаривая с ними»[512]. Вообще все омские «министерства были так полны служилым народом, — отмечал Сахаров, — что из них можно было бы сформировать новую армию. Все это не только жило малодеятельной жизнью на высоких окладах, но ухитрялось получать вперед армии и паек, и одежду, и обувь. Улицы Омска поражали количеством здоровых, сильных людей призывного возраста… почти каждый, кто хотел укрыться от военной службы, делал это беспрепятственно»[513].

Тем не менее, «к осени практически все офицеры, еще не вступившие в армию, были призваны по мобилизации. Этот контингент…, — вспоминал П. Петров, — был, естественно, гораздо худшего качества: часть призванных офицеров была пассивна, слаба духом. Были случаи, когда такие офицеры, отправляясь на фронт, просили выдать им удостоверения, что они служат по мобилизации»[514].

Настроения мобилизованного пополнения, наглядно передавал ген. Сахаров: «стали прибывать партии офицеров. Редкие из них приезжали в военной форме… длинноволосые, небритые, с враждебным недоверчивым взглядом исподлобья. Они слушали слова о необходимости работы и дисциплины, хмуро и недовольно глядя из-под сдвинутых бровей»[515]. Качество офицерского состава, подтверждал ген. А. Шкуро, резко ухудшилось, к тому же «Первые добровольцы — горячие патриоты и идейные беспартийные сподвижники ген. Л. Корнилова были уже выбиты»[516].

Проблемы с мобилизаией привели к тому, что Белая армия целиком могла полагаться только на офицеров добровольцев, которые представляли особую ценность, поскольку «исключительно на офицерском составе всякой, особенно же нашей, армии, — указывал ген. М. Алексеев, — зиждется се сила. Чем менее развит солдат, чем менее он культурен, чем слабее он подготовлен в боевом отношении, тем более вырастает значение офицера; только он один тянет на себе инертную массу, только он один готовит победу или поражение. Победа не может быть обеспечена без знающего, крепкого духом и воодушевлением и доблестного офицерского состава»[517]. И именно «на офицерском самопожертвовании, — подтверждает историк С. Волков, — во многом и держалось Белое движение…»[518]. Даже «казаки требовали, чтобы офицеры шли впереди. Поэтому потери в командном составе, — как вспоминал атаман Краснов, — были очень велики»[519].

Примером здесь мог служить названный в честь Корнилова ударный полк, который на протяжении 3-х месяцев дрался «против вдесятеро превосходных сил врага и разбил их, но при этом потерял убитыми и ранеными 3300 офицеров, что при