На берегу неба - Василий Голованов

Больше семи часов прошло уже с начала нашего похода, и я стал подумывать о привале, потому что вдруг начал уставать и отстал от Архипа больше обычного. Но он все тянул и тянул меня за собою. Наступал вечер. Стало совсем сумрачно под пологом туч, которые ползли так низко, что цеплялись за последние холмистые отроги Снежных гор, оставшихся, наконец, позади. Судя по карте, здесь должна была открываться речная долина, но впереди я различал только скальный массив и как будто новый подъем. Поглядев в спину Архипа, уверенно шагавшего впереди, я впервые испытал желание окликнуть его, чтоб подождал. Но едва эта мысль явилась, он сам остановился. Тяжело поднимаясь вслед по каменистой гриве, я слышал все нарастающий странный шум. Оказалось, он стоит на краю обрыва: скалу рассекал глубокий каньон, по дну которого мчалась река, вспучиваясь, будто играя тугими мышцами, разбиваясь о встречные глыбы и оглашая ущелье эхом разноголосых звуков. Странное меня охватило чувство: что я не знаю, что делать дальше. Захотелось сесть. Очевидно было, что здесь не переправиться – к воде еще можно было спуститься по уступам, но течение, взбешенное приливом дождевой воды, было тяжело и грозно, как в настоящей горной реке. Выше по каньону скалы обрывались к воде совсем отвесно, и вода точно кипела, вырываясь из узких каменных щек. В глубине ущелья курились облака, но что там темнеет, за этими завесами тумана, разглядеть было нельзя. Над головой резко вскрикнула птица. Я взглянул вверх, но ничего не увидел, клочья тумана неслись прямо над нами. Опять вскрик – пронзительный, неприятный, как будто, оказавшись здесь, мы вспугнули какую-то нечисть и она силится прогнать нас своими воплями. Приглядевшись, я заметил, что скалы по обе стороны ущелья кое-где, словно кровью, обагрены красным лишайником и, как известью, заляпаны птичьим пометом. Где-то на уступе должно было быть гнездо канюка, и это он, конечно, тревожился нашей близостью. Но в тот момент – уже второй раз за один день – в голове моей опять промелькнула сказочная аллегория, и я подумал, что если у ада есть вход с севера, то, верно, так и должны выглядеть адские врата, битвой мертвого камня и ледяной воды олицетворяя ярость, не знающую исхода, стиснутую в ущелье, как крик ненависти, устремленный в небо без единого просвета, без единого прорыва наверх.

Сырой ветер пронизывал меня насквозь. Я чувствовал непомерную усталость и ломоту во всем теле. Я заболевал, но еще не понимал этого… Мы тронулись вверх по краю каньона: каждый шаг отдавался острой болью в плече, которое я потянул годом раньше, работая на острове Колгуеве, шум крови стоял в ушах. Почти уже не помню, как кончился подъем и начался спуск. Под пологом мрачных туч открылась, действительно, речная долина, уходящая далеко в глубь острова. Напротив нас под облаками темнела подошва горы. Теперь все сходилось с картой – сначала долина, за ней гора. Но откуда взялись эти адские ворота? Почему река прорубила себе дорогу в скале, а не обошла ее? Плотность пород… Какими тонкими пластинками расслаивается камень – они похожи на черную чешую. Дракона, наверное? А шаги звенят, как будто идешь по россыпям медных монет. Нет, глуше – золотых. Золотая лихорадка. Всего так и трясет… Спина впереди – Архип. Мне ни разу не удалось догнать его, ведь он – ведущий, он – ведающий, он – ведун. Но если я упаду, а он не обернется – заметит ли он мое исчезновение?

Мысли мешались, вплотную уже подступал бред. Возможно, это мне помогло – по крайней мере некоторое время еще я шагал, ничего не соображая. Позже я много думал над загадкой бреда: с одной стороны, увеличение температуры тела уже на два – два с небольшим градуса дает такие изменения в восприятии окружающего, что смысл его полностью меняется. Но, с другой стороны, мир от этого не распадается, остается связанным, хотя и иными связями, чем мир нормальный, в котором главным узлом, универсальной константой является температура тела в 36,6 градуса. Объективность, таким образом, задается специфическими для человека формулами белкового обмена, при которых клетки сгорают от повышения температуры и угасают с ее понижением. Что там, за верхним и нижним температурным порогом? Если бы мозг мог мыслить, не отключаясь, мы, конечно, увидели бы совсем иные миры, нежели тот, к которому привычны… И ведь бред раньше сознания открыл мне, что я болен и подсказал слово, в котором заключался мой страх: я боялся упасть.

Я упал, когда мы переходили реку, далеко поднявшись вверх по течению: берег там пологий и река, разделившись на несколько рукавов, бежит между галечными отмелями, ничем не напоминая тот беснующийся поток, который зажат в ущелье. Переходя главное русло, я оступился – глубина оказалась больше, чем я ожидал. Ногами почувствовал угрожающую силу течения. Дна не было видно из-за мути, нанесенной в реку дождем. Только что впереди меня прошел Архип, но я боялся сделать следующий шаг, не в силах оторвать взгляда от несущейся вокруг меня тугой воды, хотя чувствовал, что течение уже выворачивает гальку у меня из-под ног.

– Ходи! Скорей ходи! Там твердо! – звонко крикнул Архип, заметив, что река сковала меня.

Словно очнувшись, я рванулся, но тут течением меня и подсекло – сделав еще шаг, я повалился вперед, выставив перед собой руки. Смешно, должно быть, я смотрелся, стоя на четвереньках в мелкой воде, придавленный тяжелым рюкзаком, не в силах подняться.

– Больной, больной совсем, – через секунду взволнованно говорил Архип, подняв меня на ноги и заглядывая в лицо.

К счастью, палатка, которую я нес в рюкзаке, осталась сухой. Я очнулся уже под брезентовым пологом, в теплом спальном мешке Архипа, сшитом из двух оленьих шкур мехом вовнутрь. Мутный свет ночи сочился сквозь линялые покровы нашего убежища, сотрясаемого порывами ветра. Когда я проснулся снова, было двенадцать часов следующего дня. Напоминанием о том, что вчера со мною случилась какая-то неприятность, была боль в колене. Первая мысль была о еде, вторая – что мы выбились из графика и надо немедленно отправляться в дальнейший путь. Я велел Архипу собираться, но против своего обыкновения он вдруг решительно воспротивился:

– Нет, сегодня идти не будем.

«Вот тебе на, сапог-то один совсем мокрый еще», – подумал я, ощупывая свою одежду.

– Почему не будем?

– У тебя болезнь не простуда, у тебя болезнь внутри.

Я взглянул на проводника с недоумением.

– У меня не болит внутри.

– У тебя вот здесь болит, – сказал Архип и похлопал себя по пояснице.

– Да ничего у меня не болит!

Мы оба смотрели друг на друга с досадой.

Ладно – так или иначе – а мы остались. Странен вышел этот день: я его запомнил на всю жизнь. Наблюдая за ловкими движениями Архипа, который наловил в реке крупных гольцов и сейчас их разделывал, распластывая рыбу вдоль, ломтями нежного розового мяса, я вдруг вспомнил прошлогоднего своего помощника и тут только сообразил, что фамилия-то у них одна и та же. На острове Колгуеве в помощниках у меня был ненец Ардеев Никита, замечательный из всего этого народа человек, вот только почти не говорил по-русски, да и не стремился. Мы с ним нелегкую делали работу – ставили знаки, таскали бревна для них оленьими упряжками, на определенных местах связывали и воздвигали. Сколько тонн бревен и камня переворочали вдвоем за лето, даже не знаю. В помощь ко мне был отряжен Никита председателем как бы на трудовую повинность за какую-то, как я понимаю, внутреннюю гордость, которую председателю хотелось сломить. Никита был из богатого рода, и дед его владел чуть не половиной пастбищ на Колгуеве, а дядя был большой шаман. Никита это прочно держал в голове, но не роптал, смеялся над председателем и был мне помощником, лучше которого трудно себе вообразить.