На берегу неба - Василий Голованов

Очень внимательно выслушал меня Архип. После того как я сообразил, что фамилия у них одинакова, уже не было удивительно узнать, что с Никитой они родня и тот приходится ему двоюродным, кажется, братом, о котором он ничего не знал. Ибо их отцы, родные братья, расстались еще до революции, прежде, чем Архип появился на свет. В благодарность, что ли, что я передал ему такие ценные сведения, Архип мне рассказал историю своего рода. Тут бы можно сделать пропуск, да как быть, если все, что я знаю об Архипе, известно мне из этого внезапного откровения? Может быть, в памяти своей и не считал он нужным удерживать ничего, кроме этой истории.

В 1907 году, когда отцу его Любомиру исполнилось семнадцать лет, он взял своих оленей и, чтоб с братьями не делить пастбищ на Колгуеве, на каком-то корабле перевез на Новую Землю, где, прослышал, много свободного места. Дальше вышла обычная история: Новая Земля не Колгуев же – тут горы, пространства огромные. Олени все от него ушли и помешались с дикими, и Любомир в первое же лето остался ни с чем. Делать нечего, стал он поневоле охотником, стал промышлять морского зверя. Взял его себе в помощники старый морской промышленник, который жил один со своею дочерью. Богач, дом у него был из настоящего леса, норвежские ружья, золото. Но не ружья и не золото околдовали молодого зверобоя, а красавица Маремьяна – дочь старика. Была она помолвлена с кем-то из рода Вылок, местных уроженцев, но так понравился ей и старику новый помощник, такая удача пришла с ним в первый же промысловый сезон, что он с радостью отдал свою дочь за Любомира. И жили молодые счастливо целых шесть лет.

– А на седьмой год, весной, стал отец собираться в Белушку, хоть немного патронов или чего выменять на песцовые шкурки, – Архип печально закурил бумажную трубочку. – Решил ехать через ледник, через перевал, как короче. Не понравилось это деду, но он дал ему лучшего пса передового – здоровый был рыжий пес по кличке Чурбан. «Он, – говорит, – тебя во всяком случае выручит». Отец уехал – только снежная пыль поднялась. Сказал, вернется десятого марта. Десятого нет его. Одиннадцатого, двенадцатого – все нет. Тринадцатого сильное беспокойство охватило мать. Вышла она за порог – а на дороге камень стоит. Она испугалась. А на другой день птичка ударилась в окно: недобрая примета. Ударилась – и села рядом с домом. Мать взяла мелкашку, говорит: «Вот сейчас я тебя подстрелю». Стрелять умела хорошо. Поднимает ружье, целится. Выстрел – мимо. Еще один – мимо. А птичка – раз! – впорхнула в пристройку, где оставшиеся были ездовые собаки, и оттуда раздался вдруг жуткий вой. И вот, стоим мы с матерью на дворе, не знаем, что думать. Вдруг бежит издалека огромный рыжий пес, подбегает к матери, хватает за низ малицы. Тянет куда-то. Мать обрадовалась: раз Чурбан прибежал, значит, отец будет скоро. Пошла в избу ставить самовар. Дед пришел, увидел Чурбана. «Что, – спрашивает, – Любомир приехал?» «Пока не приехал». – «А почему постромки оборваны?»

Тут только мы заметили на собаке остатки упряжи.

Еще день прождали, дед сказал: «Ну, надо искать». Стал налаживаться на поиски сам. И тут открылась дверь. Вошел Пашка, который с матерью когда-то помолвлен был:

– Что, Любомир не приехал еще?

– Нет, не приезжал…

Он посмотрел на мать, но тут из собачьего закута вылетел Чурбан, да как зарычит на него…

Пашка побледнел и матери говорит:

– Привяжи собаку, а то я ее пристрелю.

– Зачем ты собаку стрелять будешь? – мать говорит. – Она тебе ничего худого не сделала…

Тогда Пашка стал беспокоиться, где отец. Надо, сказал, искать его. А сам меня по голове гладит:

– Сирота ты, сирота…

Пошли искать: дед, Пашка, наш сосед и еще один русский, который много лет тогда на участке прожил, пока революция вся не кончилась и не стали опять приходить на Новую Землю русские корабли.

Нашли отца на перевале: пулей прострелен висок.

Отец всегда ружье возил с собой. Дед говорил: «Любомир, ты смерть с собой возишь». А вот, что получилось. Отец приехал в Белушку, встретил Пашку. Наменяли что-то, отец даже сушек достал. Пашка ему говорит: «Любомир, я с тобой обратно через ледник поеду на упряжке». «Ладно». Не замечал, что Пашка не может побороть свою ревность, ненавидит его. Поехали. Тут снег пошел. А во льду трещины, под снегом совсем не видно. Отец Пашке сказал: «Я пойду, путь просмотрю, а то спуски уже начинаются». Ушел вперед, ружье оставил. Пашка взял ружье. Когда отец подошел – выстрелил прямо в голову. Упал отец. Пашка новый патрон вставляет – начал расстреливать собак. Но он еще только отца убил, как Чурбан начал упряжь грызть. Пашка пять собак застрелил, а почему Чурбана не смог – непонятно. Видно, нервничал. Чурбан упряжь перегрыз и убежал.

И, когда снова пришли на ледник, Чурбан завидел мертвого отца, подошел к Пашке и зарычал, будто сейчас загрызет.

Дед спросил:

– Ты Любомира убил?

– Я.

– Напрасно ты старался. Не выйдет Маремьяна за тебя.

И так случилось. Моя мать отказала ему. Судить ведь его было некому, никакой власти не было на острове, и никакой корабль не заходил, и люди забыли вкус хлеба. И вот, он ушел на охоту – и налетела борá – весенний ветер, холодный и острый, как лед. Десять дней дул. И Пашки не стало. Исчез. Обычно хоть что-нибудь отыскивают: песцы тело растащат – малица остается, ремни, нож, ружье. Ружье в тундре никогда не пропадает, а тут – ничего…

С любопытством слушая этот рассказ, я поражался более всего, как мальчик, в пять лет оставшийся без отца, все же выращен был матерью охотником. Здесь – безрассудная храбрость ненцев в воспитании детей. Рассказ же мне показался настолько художественным, что я его в тот же день записал, несмотря на некоторые детали, вообще свойственные сказочному мировосприятию ненцев. Которому, кстати, скоро нашлось подтверждение. Разглядывая карты – а их у меня было две: военного времени и более старая, на которой уцелели многие исчезнувшие на современных картах детали и названия, – я вдруг заметил, что на одной, военной, ближайшая к нам гора обозначена как Безымянная, а на другой сохранилось еще прежнее ее название – Нумд-Хэня. Загвоздка сразу мне увиделась в том, что так далеко на севере Новой Земли ненецкие названия редко встречаются. От оленьих пастбищ эти места отделяют полторы сотни верст, четыре залива, четыре перевала и по числу их четыре речных долины. Никакому оленеводу в такие лабиринты соваться незачем, да и охотнику в старое время тоже не было смысла: премного дичи водилось и в местах, более доступных. И, однако, на карте обозначено было название, опровергающее всю эту логику.

Я подозвал Архипа.

– Смотри: на карте здесь обозначена эта гора. Ты знаешь, как она называется?

– Нумд-Хэня.

– А что значит – Нумд-Хэня?

– Значит «дерево, вышиною до неба».

Не надо объяснять, как я был озадачен. Однако виду не подал и некоторое время наблюдал, как Архип разглядывает карту, то ведя по ней пальцем, то оглядываясь по сторонам в поисках ориентира. Он получал большое удовольствие от того, что на карте все оказывалось так же, как на местности, ни одна деталь не упущена и записана особыми знаками. Я давно заметил, что карта – как особая запись пространства – ненцев необычайно приманивает к себе, и в их лице картограф имеет преданных и глубоких ценителей своего мастерства. Сами они до карты додуматься не смогли, но в Малоземельской тундре видел я ненца, который весь огромный путь своего кочевья – чуть ли не от Канина Носа до Тиманского кряжа – вырезал особыми значками на тонких палочках вроде карандашей. Палочки эти он складывал одну к одной и мог бы, видимо, сложив все девяносто, рассказать, какие приметы встречаются ему в каждый из дней его трехмесячного путешествия: здесь вот по правую руку остается озеро с лебедями, здесь ручей – узкий, но очень глубокий, перейти нельзя, обходить надо до самого истока… А при этом на палочках острым ножом вырезаны были, по видимости, совершенные пустяки: какие-то птички, засечки, квадратики, всякие другие значки, по которым читал он, как по буквам, и которые, кроме него, конечно, прочитать никто не мог.