Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина

Инна пригласила меня в ресторан. Он был тут же, рядом, на улице Телевидения.

— Вон там Володя Высоцкий живет, — показала Инна в сторону дома, где жид Володя. — Мы можем зайти к нему. Чего-нибудь купим и зайдем.

— Посмотрим.

Инна раскраснелась и не была такой красивой, как всегда.

Ресторан был не очень, но кормили прилично. Я заказала себе холодного белого вина и салат из крабов.

Инна потребовала:

— Мне водку, селедку, картошку, холодного пива.

И звонко засмеялась.

— Малявина! — Инна часто называла меня по фамилии, как, впрочем, и других. — Куда ты поедешь отдыхать?

— К морю!

— Счастли-и-и-вая! — протянула она.

— Но и вы с Геной собираетесь в Коктебель.

Инна почему-то вздохнула. Я часто не понимала ее. Скажем, звонит утром по телефону. Она каждый день звонила в полдесятого. Не здоровалась, не спрашивала, как я себя чувствую, а задавала один и тот же вопрос:

— Кофе выпила?

Если я отвечала «нет», то тут же трубка падала и — «бип-бип-бип…». Через полчаса снова звонок:

— Ну, что?

Она знала, что до утреннего кофе я не общаюсь.

— Кофе выпила.

— Крепкий?

— Как всегда.

— Счастли-и-и-вая! Что будешь делать?

— Душ хочу принять.

И опять:

— Счастли-и-и-вая!

Я в свою очередь спрашиваю:

— А ты кофе выпила?

— Да. Два раза. Ужас, как быстро кончается.

— А душ приняла?

— Да.

Я, подражая ей, протяжно говорю:

— Счастли-и-и-вая!

Хохочем!

— Я сегодня семь километров пробежала! — победоносно сообщала Инна.

— А мне этого не дано.

Инна не говорила «жаль» или что-нибудь в этом роде. Она никак не реагировала.

Я никогда не слышала от нее советов ни по какому поводу. Мне это нравилось.

Я тоже не даю советов. И думаю, что безапелляционность некоторых советов делает жизнь несносной.

Нам всем грозит Неизбежное. Смерть. Страшно, но это единственная реальность, которая нас всех объединяет. И ее надо принять как должное.

Каждый, если он не с Богом, уходит Отсюда в одиночку. И никакая власть ему не поможет. И никто не сможет остановить его уход.

В те времена, о которых я вспоминаю, мы мечтали и надеялись на лучшее.

Но почему же мы так занедужили? Почему многие из нас пристрастились к алкоголю?

Многие знакомые и приятели ушли, разрушенные алкоголем. Сердце не выдерживало.

Гена Шпаликов тоже ушел. По своей воле.

Незадолго до ухода он пришёл в дом, где мы жили с Павликом Арсеновым.

Звонок в дверь. Пьяненький Гена как-то странно придерживает полы пальто. Распахивает их, а там — великолепная икона. Очень старая. Он ставит ее в спальне на столик. Я спрашиваю Гену:

— А где Инна?

— Не знаю.

Стало понятно, что Гена с Инной в трудных отношениях.

Гена грустно сказал:

— По-моему, это — коней.

В этот вечер мы припозднились за интересным разговором. Павлик сказал тихонько:

— Ему некуда идти. Пусть останется у нас.

Мы легли на ковер, похожий на полянку, поросшую травой, и продолжали беседовать.

Говорили о русских полководцах. О Столыпине. О Савинкове. Много говорили о Наполеоне.

У меня были коньячные рюмки с латинской буквой N, обрамленной золотым лавровым веночком, вроде бы наполеоновские. Они за беседой наполнялись, а когда коньяк кончился, Гена поинтересовался:

— А который теперь, час?

— Два.

— Он не спит.

— Кто?

— Габрилович. Я схожу к нему, возьму чего-нибудь. Он мало пьет. У него всегда есть.

Дом, где жили писатели и драматурги, рядом, и Гена мигом обернулся. Как ни странно, принес полную бутылку «Наполеона». Продолжали говорить о Наполеоне под коньяк «Наполеон» из «наполеоновских» бокалов. Хрустящее печеньице дополняло славность нашей бессонницы.

А утром взяли корзину и пошли на Ленинградский рынок.

Было веселое солнышко.

— Так слава же тебе, Солнце! Слава утру, да здравствует все живое, слава жизни, — почти кричал Гена, глядя в небо.

В середине дня Гена уехал. Он в это время жил в Переделкине в Доме творчества.

До этого визита Гена бывал у нас. Всегда один.

Подходил к пишущей машинке и заглядывал в текст. Спрашивал:

— Кто это пишет?

— Я, — отвечала и очень смущалась.

Гена мне предлагал:

— Ты начинаешь, я продолжаю. Или наоборот. Будем придумывать диалоги, только диалоги.

— Давай, — соглашалась я.

У нас был широкий подоконник, мы ставили на него машинку, садились с Геной рядышком и начинали игру. Занятная игра. Иногда получался интересный результат.

Гена говорил мне:

— Ты пишешь, как дети рисуют. Мне нравится. Хорошо, если бы это осталось на всю жизнь. А писать ты будешь.

— Нужно ли?

— Пиши. И дневники веди.

— Веду, но не каждый день.

— А зачем каждый? Но наш сегодняшний разговор запомни и запиши, — улыбнулся Гена.

Вот и Плотников Николай Сергеевич, наш гениальный вахтанговец, говорил мне: «Деточка, пиши». Сложит трубочкой рот и, чуть покачивая головой, говорит: «Запоминай все и пиши». А ничего не читал моего. Но настаивал, чтобы я непременно писала.

— Ты будешь писать. Несомненно.

Гену беспокоила реакция на фильм «Долгая счастливая жизнь».

Он спрашивал:

— Понятно ли?

— Инна там гениальная! — восхищался он.

— Твой фильм — поэзия. Очень грустная. И мне нравится, что почти все время в фильме идет дождь. Я помню каждый кадр. Мне все понятно. И девочка на барже, что играет на баяне, — тоже понятно…

— Спасибо, — благодарил Гена.

Я спрашивала Гену:

— Как это у тебя получается: «А я иду, шагаю по Москве…»?

— Просто. Очень просто. Я иду, шагаю по Москве, по Садовому кольцу. И ничего не придумываю. Кто-то моим голосом говорит мне весь стих. И картинки показывает — фиалку под снегом…

Спрашивает: