У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

Выйдя во двор, княжна жадно вдохнула свежий воздух и порадовалась синеве небес. Слуги поклонились ей, поздравляя с выздоровлением. На исхудалое тело Марии натянули тонкое шелковое платье, обули в легкие туфельки салатного цвета. Княжна поискала глазами Иоанна Хрисавиди и приказала ему:

— Вели запрягать!

— Лошади запряжены, государыня.

Княжна села в карету одна. Остановив коротким жестом мачеху, кормилицу и прочих женщин, намеревавшихся ее сопровождать, сказала кучеру:

— Гони!

От дома рыбных промыслов до берега Волги было не так уж далеко. Экипаж пробрался сквозь толпы пешеходов и телеги по ухабистым улицам, окутанным пылью. После возвращения войска и флота город Астрахань опять стонал, как под тяжкою ношей. Город увяз в сутолоке и всеобщей спешке. В лагере усталые солдаты пели песни, каждый по-своему: одни — во всю глотку, будто на пожар, другие — словно их трясла лихоманка. Оставив карету на дороге, княжна спустилась к самой воде, потом пошла вверх по течению до заросшего кустарником овражка. Лишь тогда, ступив на тропинку, притененную дубками, почуяв запах нескошенной травы, Мария замедлила шаги, словно обрывая бег. Княжна прислонилась к стволу старой ивы, как будто просила дерево растолковать ей, что же все-таки с ней случилось. Как тот, кого оглушили сзади дубиной, придя в себя, в ошеломлении осмысливает случившееся, так и она пыталась теперь во всем разобраться. Размышляя в одиночестве, Мария старалась обрести утраченное душевное равновесие. Княжна давно понимала, почему одно животное пожирает другое, но до сих пор не могла уразуметь, по какой причине человек роет яму человеку. Жизнь, однако, наградила ее недавно и таким знанием.

Княжна приложилась виском к теплой коре дерева. Время от времени с высоты срывался пожелтевший листок. Хрипло каркал на ближнем островке ворон. Настала осень. И словно осень, в ожидании новой весны, была сама княжна Мария.

Рядом треснула сухая ветка. Княжна вздрогнула. Перед нею с жалким видом остановился врач Георгий Поликало. Голова эскулапа была непокрыта, кафтан застегнут не на те пуговицы, на бледном лице застыла слеза. И весь он был олицетворением близкой смерти.

— Его величество изругал меня и избил, — вздохнул он. — Избил арапником и изругал.

Вздохнув снова, он придвинулся ближе к реке, к обрыву над берегом.

— Я уже здесь бывал, — продолжил он слабым голосом. — Склоняясь над течением, просил совета у шелеста волн. Тут, под берегом, есть подводная яма. Старый человек из здешних говорил мне, что если в нее, купаясь, кто-нибудь попадет, ему — конец. Правду говоря, как утверждал тот старик, такая смерть не мучительна. Наглотаешься речной мути, подхватит тебя дьявол, и все тут. Как по-вашему, княжна Мария Дмитриевна, правду он говорил?

Мария глядела на него, не отвечая, словно с безмерной высоты. Поликало понимающе кивнул.

— Прокляните меня, княжна. Проклинайте и тогда, когда меня не станет. Виноват и не могу себе простить. Его величество избил меня арапником, но такое наказание за содеянное мною — ничтожная расплата. Прошу помнить одно: тот отвар, коий убил в вас плод, не повредил вашему здоровью. Так что живите впредь спокойно. Будут у вас еще и мальчики, и девчонки. Счастье ваше еще впереди.

По середине реки плыла галера с распущенными парусами. Матрос, стоявший под мачтой, пел песню о девушке, похитившей его сердце. Прекрасная и юная, она ждала его в цветущем саду. Они непременно встретятся и сыграют богатую свадьбу, и проживут затем долгие годы в любви. Песня продолжала жить в просторах, словно отклики неба, как благовест вечности. В ее звучании бескрайние дали обретали жизнь и смысл.

Георгий Поликало прилежно внимал. Когда песня затихла, врач продолжал:

— Лет сорок с лишним тому назад, в далеком детстве, я прицепился из шалости к задку телеги. На повороте дороги росло юное деревце. Может быть, из невнимания возницы, может быть, оттого, что лошади отклонились в сторону, тележная ось зацепила деревце, согнула его и ободрала. Возница остановил коней, бросил поводья и поспешно спустился с облучка. Я тоже — поглазеть. Из раны в коре падали прозрачные капли. Деревце плакало. Возница погладил его и шепнул мне: «Ему больно». Разорвав бумагу, он перевязал нечаянную рану. С болью ноглядел има меня и наставил: «Сколько тебе суждено жить на свете, паренек, учись утолять чужое страдание, будь то у человека или дерева». И я поклялся чужому человеку поступать только так. Прошел науки в медицинских училищах; был учеником знаменитых врачей Европы; проник в тайны своей науки. Всегда верил притом, что наука служит человеку и дает ему счастье. Сегодня я знаю, что это не так. Клятва моего детства нарушена. И спрашиваю себя: разве тот, кто применил науку во вред человеку и жизни самой, вправе влачить дни среди живых?

Княжна слушала с отвращением. Потом оторвалась от старой ивы и повернулась, чтобы удалиться. Но позади нее послышался странный всплеск. Когда она обернулась, Поликало на берегу уже не было. Водоворот внизу некоторое время еще вскипал сердитыми пузырями. Затем все успокоилось, словно ничего и не случилось.

Во дворце тем временем стряслась новая беда. Возвратясь с прогулки, княжна Мария нашла отца охваченным приступом своей старой болезни, в метаниях и стонах. Михаил Скендо старался успокоить боли припарками. Были призваны царские врачи Деодат и Лаврентий Блументрост, затем некий Арексин. Судороги и беспамятство, однако, не прекращались. Слух о том дошел до Петра Андреевича Толстого. Граф примчался единым духом, таща за собой войскового врача Энглерта. Его милость доктор Энглерт оказался норовистым, как необъезженный конь. Закатил рукава, распаковал инструменты и коробочки и приказал бывшим в горнице оставить любые охи и ахи. Не отвлекать его и не мешать. Да и выйти всем вон; оставаться только Михаилу Скендо как начальствующему над плотью князя. Два часа с четвертью дверь оставалась запертой. Жалобы страдальца притихли. Энглерт завершил, как ему было нужно, осмотр. Присев на стул возле дивана, он сказал наконец:

— Ваш недуг, князь, именуется диабетом, то есть сахарной болезнью.

Кантемир, привыкший к разнообразным заявлениям врачей, проговорил пересохшими губами:

— Так предполагаете вы, сударь?

— Я не предполагаю, — повысил голос Энглерт, скорый на гнев. — Есть, может быть, врачи, склонные к предположениям. Такие мне не пара. Если я установил диабет, сама Берлинская академия не станет того отрицать. Благодарите господа, ваше сиятельство, что граф Толстой, отправляясь к вам, встретился со мной. У вашего высочества