Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

и зубы заговаривать с немалой удачей и навыком: и опять пошла молва по деревне, что и Матрена задавила крота между пальцами и не умывалась после того целые сутки, как и мать-покойница.

Пришел кузнецов сын с бородавками, так только нитку взяла, навязала на ней столько узелков, сколько бородавок было, да и бросила нитку в навозную кучу, примолвив: «сгниет нитка, и бородавки пропадут», – и словом-то этим что рублем подарила: прошли бородавки.

Другой парень пожелтел совсем и кашлять начал: так только живую щуку дала подержать, и желтизна прошла, как заснула и пожелтела сама щука.

За одним лихоманка увязалась на покосе, да случилась Матрена и только лягушку за пазуху кинула и холодной водой облила – отвязалась болесть и забыла о парне.

У мужика ноги отнялись на пожне, так что и ступить нельзя было, – Матрена только в муравьиную кучу посадила ногами и тут же получила гривну медью, потому что опять пошел больной подбирать серпом ржаные колосья.

С грудным парнишком солдатки собачья старость приключилась, стало парня сушить в щепку, в соломинку: Матрена пришла, когда печи топились, и только посадила парня на лопатку да три раза всунула в чело, и не успела мать третьего раза взвизгнуть – парень был готов и вскоре пошел на поправку.

У старостина брата зубы не давали спать ночей и лицо уже вздуло горой, а пришла Матрена, да только рябиновый сук расколола на-четверо, пошептала над ним да положила на зубы, три года не велела есть рябины – и как рукой сняло.

И действительно, в светленькую, чисто выметенную избу сироты-лекарки часто стали наведываться немощные и страждущие.

– Вот, – говорила ей одна, поклонившись куском крашенины, – мой-от опять сблаговал. Ушел на село кроены продавать, да и глаз не казал почесть что трои сутки…

– Опять, поди, запил.

– Нешто Матренушка! На глазах-то, мать, и все бы по мне делает, а вот эдак провалится куды и пошел своим разумом… Вернулся домой-то да и лег на полу… лей, мол, я на него воду, а то, слышь, боязно ему на глаза мне пьяным казаться. Ладила я с ним и так и сяк и водой-то облила, и ноги велел к лавке привязать – и ноги привязала, и за волосья трепать наказал – натрепала, да уж и не выдержала, вскипело сердце, – ухватила голик, весь истрепала, невтерпеж же, мать, стало экое посрамление! Как на село – так и водись!.. И не дерется бы, мать, урчит только да плачет. Да поди удержись.

– Поспособила бы я тебе его, кабы не такое хитрое дело: дорого стоит…

– Да уж не стою, Матренушка, не стою…

– Самой все надо, и без меня, да и без чужого зазорного глаза. Купи ты вина ведро да двух щук достань, да живых только, и замори ты этих щук в вине-то, замори так, чтоб заснули. Подогрей это вино в печке, покрепче подогрей, да и напой этим на ночь; потом вся дурость-то и выйдет из него, и призору не будет. Да и помяни ты меня, не от худа…

– Твои плательщики, Матренушка, – спасибо за совет; не сердись, родная!..

И опоит баба пьяного мужика по совету Матрены, и еще раз поклонится за совет прежде, чем муж снова добьется до села и разрешит общее недоуменье буйным запоем. И приругает Матрену хлопотунья-жена за неудачное пользованье, но не повредит ее уже установившейся славе, разве даст только свободу языкам и пищу сплетни, но не помешает мужику-богателю попривередничать, зайти к Матрене раза два в неделю в свободный часок поплакаться:

– Попробуй-ко, Матренушка, опять нешто в боку-то заломило, не то в правом, не то в левом…

И знает Матрена, что врет богатель, на небывалую хворость жалуется, но осматривает его и выговаривает полтину медью.

– О том не стоим!.. что нам полтина?.. хворость-то бы отвязалась. Вот-вот, ровно бы тут защемило, словно бы иглами колет… Вечор с голбца на полати перелезал, и ухватило поперек-то – еле отдышался!..

И мнимый больной напьется, по совету Матрены, ромашки на ночь и велит себя вытереть солью с вином и опять придет к ней, от нечего делать, и опять принесет полтину и на глаз ей укажет.

– Посмотри-ко, Матренушка, не песьяк ли вскочить хочет?

– А вели-ко ты, Еремей Кузьмич, старшенькому-то парнишке ячменем проколоть да и показать ему кукиш: «ячмень, ячмень! вот, мол, тебе кукиш; что хочешь, то и купишь; купи себе топорок, пересекися, мол, поперек», да и проведи по ячменю-то пальцем.

С бедным, со слабеньким значением в деревне привередником Матрена поступает иначе. Пожаловался мужичонко на боль в пояснице, да сказывает про болезнь не то, что надо: Матрена отворит избу. Выберет баб да ребят молодых, велит им шибче смеяться, чтоб было веселей боли выходить из тела, и положит привередника поперек порога. Накладет ему на спину из голика прутьев и начнет тяпать по прутьям косарем да приговаривать, а привереднику велит петь песню, какая только на ум попадет, и сама смеется.

Встает привередник и гладит спину:

– А никак, Матренушка, и впрямь легче стало! – и похвалит ее пятому и десятому: сам при своем; и лекарка не внакладе.

На серьезных больных Матрена – и теплые хлебы накладывает на поясницу, и горшками накидывает, и бьют освирепелые больные от невыносимой тяготы горшки эти о первый попавшийся угол, и бранят Матрену, словно виноватую, но при первом же случае кланяются ей и маслом и яйцами и других посылают к ее же досужеству. И какая бы болезнь ни была, у Матрены всегда найдется снадобье. Но ни один больной не разделается с болезнию без того, чтобы не пропарила она его до самого нельзя в бане, не напоила бы его круто посоленным, не натерла бы перцем, хреном или редечным соком.

У одного шибко голова болит и упорно держится в ней целый содом всяких дрязгов – болезнь всегда неприятная; Матрена и над ней не задумается: поставит на стол горшок с киноварью и угольями, посадит больного, накроет его теплым и велит разинуть рот и дышать тем паром, который лезет из горшка. Иной раз и удавалось. А случалось когда несчастие, задыхался мужик, – знать, сел в час недобрый, – знать, присмотрел за ним недобрый глаз, а за ней самой вины совсем никакой нет.

Не всегда с делом и за делом собирались в избу Матрены мужички, но просто и посудить-покалякать: Матрена и тут не терялась в ответах.

– Вот, красавица ты наша, – заговорили соседи, – корчи теперь эти в человеке живут, ведут они тебя всего, как есть