Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

к церкви усердная: не колдунья какая. На ворожбу ни на какую не подается; не гадает на картах; цыганское, сказывает, это дело, не мое сиротское!

Вот уже что говорили в одно слово соседи и соседки год-два спустя после того, как обзывали ее недобрым словом.

Деревенский люд незлопамятен; а обзыв да покор не считают грехом, причастные и сами этой слабости, по пословице: «брань на вороту не виснет, на нее слово купится, да так прахом и минуется».

Сделавшись знахаркой, Матрена не отказывается и от повита и с прежнею заботливостью старается не разглашать по соседям, что вот та-то баба мучится родами, чтобы легче разрешилась роженица.

По-прежнему советует родителям давать новорожденному имя первого встречного человека, чтобы не было ему тяготы и невзгоды в предстоящей жизни; ко всем приветливая, всякому готовая на услугу, Матрена вызывалась из дальней деревни съездить к попу за именной молитвой с шапкой. Поп читал ей молитву эту в шапку, произносил имя первого встречного в пути Матрене человека. Привозила Матрена эту шапку в избу роженице, вытряхивала имя и молитву из шапки и вполне убеждена была, что тем спасала всех, присутствующих при обряде и дотрагивавшихся до поганой роженицы руками, от осквернения. В последнее только время стала она отказываться от подобных поручений и прежде всех обряжала подводу, чтобы везти новорожденного прямо на село. Говорили соседи потом промеж себя, что Матрену выстегали за то на становой квартире больно шибко, что тут был благочинный и старик-поп, который давал молитвы, что наказывали Матрене напредки не делать эдак.

– И пригрозили кандалы надеть и между солдатами по столбовой прогуляться в непутное место, что острогом зовут да каторгой прозывают. А деньги, что нажила про себя, все отобрали да и еще наказали через год принести столько же! – подтвердил сотский говор и молву народную.

Соседи покручинились и про себя, и с Матреной вкупе, Матрена повыла-поплакала горько, но устояла-таки на своем и жила опять своим ремеслом – не кручинилась.

«И крута гора, да сбывчива, и лиха беда, да забывчива», – говорит пословица. У Матрены пошло дело опять своим чередом – дорогой торной, прямым путем.

Матрена любила между делом и посудачить – не идти же ей наперекор со своим делом бабьим.

– Вот, – говорила ей вестовщица, та же побирушка-нищенка, которая подняла ее на погосте, – за Осеновым Митюхино выгорело; ребятенки репу пекли да и набаловали в овине.

– А не обрубай они соседским коровам хвосты; не мешай они соседским поездам, не кори девок горшками на свадьбах, не пачкай ворот дегтем…

– Все-то, мать, избы испепелило; десять животов сгорело; махонького парнишку еле вытащили живехоньким. И жара-то какая, кормилка, была: словно из печи парило… Думали все, что светопреставленье… сам становой наезжал!..

– Чай, пойдут на погорелое место просить?

– Вестимо, родимая, народ-то ведь все господской был; на овчинах стояли, да все – слышь, красавица ты моя, погорело… И первохристосные яйца бросали – не помогло, и молоко лили – не лучше стало. Старушонка тут у них жила, Ориной звать, так и ту в избеночке-то ее захватило. Кинулся народ-от: «батюшки, мол, Оринушка-то сгорит!» Ан из избы-то, мать моя, ни словечка не слышно, хоть бы те што… Знать, мол, задохнулась, захватило дыханьецо-то. Да швецы, на ту притчу, случились в деревне: народ-то, знаешь, боевой; один и выискался, Мартыном молодца звать, и кинулся к избушке-то. «Простите, мол, православные, мою душеньку! не погибай-де, слышь, душа человечья на моих глазах; либо-де сгорю, а душеньку, говорит, спасу». Да и вломился в огонь-то, индо, мать моя, зашипело что, – и вытащил старушоночку, Оринушку-то эту, и вытащил сердобольную… живехонька!.. Народ-то весь, моя мать, и шапки снял, стал креститься да кидать молодцу гроши да пятаки. Сам становой серебряный гривенник дал да по начальству, сказывали, отписать хотел. «Дадут, мол, тебе и больше супротив того…» Да обгорел Мартын-от: всю-то рожу опалило, пузырей наскакало и невесть какая сила!.. Куды шибко обгорел…

И нищенка медленно покрутила головой и прослезилась.

– Пришел бы ко мне: поспособила!.. а не то ведь и самому не какая хитрость лапушнику-то нарвать да и обложить рожу-то с маслом…

– То-то, желанная ты моя, тебя-то я тут и вспомянула: вот как бы, мол, божья раба Матренушка-то наша была здесь – отдохнул бы молодец; желанная-то, мол, моя не поспесивилась бы… помогла. А пойду-ко, мол, к ней да поклонюсь, не изломала ли-де кручина-то ее, да и ниточек-то, мол, попрошу: армячишко заплáтить. Знаю, смекаю себе, не откажет душа ее добродетельная сироте бесприютной!.. наградит ее Тихвинская Пречистая!.. сама… сирота…

Последние слова нищенка выпевала громко уже посреди судорожных всхлипываний, но, конечно, не оставалась внакладе: старый кафтанишко в заплатах заменился хотя и подержанным, но еще крепким, а ниток получила целую пасму.

Матрена знала, что старуха, бродя из деревни в деревню, разнесет об ней молву как об лучшей лекарке и сторицею заплатит ей за подарок.

Дело повитухи справит, пожалуй, легко и удобно всякая баба – Матрена повитом немного бы взяла; ухватила бы ее нужда поперек живота, если б не помогли ей первые удачи в знахарстве и сердобольные нищенки, в беседах с которыми она находила и отраду, и заручку. При помощи их рассказов в самых дальных деревнях стали знать о Матрене. Правда, что нечасто берет недуг неладно скроенного, но крепко сшитого русского человека. Правда, что сильны и тяжелы исходом и последствиями те недуги, какие ложатся на могучие плечи простого человека и, старея со дня на день, делаются по большей части неизлечимы до гробовой доски. Правда, что надежда больного не покидает до последней минуты жизни и он продолжает искать искусного человека, который бы мог дать такого снадобьица, чтобы болезнь заморило. Правда, наконец, что твердо знает всякий мужичок о том, что нет того города, где бы не жил такой присяжный искусник, который лечит от всех недугов и зато носит пуговицы светлые, чиновником зовется, и в уезд наезжает все на мертвые тела.

«Да как ты к нему приступишься? – думает мужичок. – С медюками-то ржавыми к нему не пойдешь, а серебро-то по карману не черт же сеял; бумажных денег и по полугоду не доискиваешься. Да и на какого человека попадешь – иной тебе и говорить-то по-нашему не умеет; ни он тебя расспросит, ни то место больное нащупает. Снадобей-то всегда забывает прихватить с собой и отсылает за ними в город. И не диво бы в город съездить про свой живот, кабы пора не рабочая, да коли б и снадобья-то эти сподручнее были, а