Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - Михаил Долбилов

Официально не поощряя притока евреев в общеобразовательные заведения, Бессонов – деятель весьма амбициозный – самому себе отводил роль связующего звена между раввинским училищем и университетами. Он полагался на свои знакомства в профессорской среде и те отношения взаимной приязни, которые у него установились как с педагогами, так и учащимися в Вильне. Обходя формальности, за что его впоследствии осуждало начальство, Бессонов разрешал воспитанникам училища, включая даже учеников 5-го класса (при 8–9-летнем обучении), давать уроки в частных домах. В некоторых из сохранившихся прошений оговаривалось, что проситель намерен обучать еврейских детей русской грамоте[1719]. Директор установил неформальный патронаж над способными студентами раввинского училища, который не должен был прекращаться и после выпуска[1720]. Эта личная опека позволяла рассчитывать, что наиболее достойные из еврейской молодежи не минуют высших учебных заведений.

Расчет на личный авторитет в маскильской среде оказался одним из слабых мест бессоновской программы. Вскоре после того, как руководство ВУО представило в МНП план действий по вопросу отдельного еврейского образования, основанный на его рекомендациях, Бессонов ввязался в острый конфликт с самим попечителем Корниловым и его ближайшими сотрудниками[1721]. Помимо личных антипатий и разного рода служебных неприятностей, его подтолкнуло к этому несогласие с утвердившимся в «педагогическом кружке» пониманием русификации, которое строилось на фактическом отождествлении русскости и православия (подробнее см. гл. 8 наст. изд.). Уже осенью 1865 года Бессонов был замещен на посту директора раввинского училища ничем не выдающимся Н.И. Собчаковым, еще сохраняя должность директора Виленской мужской гимназии. В середине 1866 года он пережил нервный срыв и должен был покинуть Вильну.

Характерно, что первые же неудачи Бессонова дали повод говорить о нем как о подозрительном юдофиле – такое впечатление, что эта «догадка» только и ожидала подходящего момента, чтобы спорхнуть с уст. Лыком в строку ему ставили даже то, что он нанял нескольких учителей раввинского училища для помощи в разборе старых книг и рукописей. Осенью 1865 года намек на неблагонадежность Бессонова прозвучал не где-нибудь, а в «Дне» – газете И.С. Аксакова, которому лишь за три месяца до этого Бессонов слал доверительные письма. И вот как в письме Аксакову откликнулся на эту публикацию хорошо знакомый нам М.О. Коялович, идеологический союзник «педагогического кружка»: «Возмущает меня и не дает покою недавно напечатанное Вами опасение жидолюбия Бессонова. Теперь я верю, что это дурной человек, и нелегко расстанусь с этим убеждением. Даже из Археографич[еской] комиссии повыгнал местных русских людей и заместил их жидами. Вот об этом-то новом жидолюбии мне и нужно писать…»[1722]. Попечитель ВУО Корнилов в июле 1866 года в письме товарищу министра народного просвещения И.Д. Делянову, прося ускорить процедуру отзыва Бессонова, давал ему подчеркнуто амбивалентную характеристику: «Он учен, трудолюбив, хотя и бесплодно… Он несомненно православный, русский, хотя и склонен почему-то к евреям»[1723]. Ясно, что инициированные бывшим директором мероприятия потеряли в глазах Корнилова тот «авторитет неоспоримой учености», который он признавал за Бессоновым годом ранее[1724].

Если с именем П.А. Бессонова связана серьезная попытка адаптации «уваровской» системы отдельного образования для евреев к условиям эпохи реформ, то символической фигурой, ассоциируемой с решительным отступлением от этой системы, стал к 1867 году Я.А. Брафман – обратившийся в православие выходец из еврейских низов, служивший учителем в Минской православной семинарии, а в скором времени – цензор еврейских изданий в Вильне и автор печально знаменитой «Книги кагала» (1869), которая явится для российских юдофобов настольным «путеводителем» и универсальным объяснением любых связанных с еврейством проблем. Проекты и советы Брафмана виленской администрации послужили, конечно, далеко не единственным фактором переориентации политики, но анализ этого растянувшегося на несколько лет процесса уместно начать с характеристики его взглядов.

Как известно, Брафман изображал кагал (орган еврейского самоуправления, упраздненный государством в 1844 году) неистребимым и вездесущим учреждением – сокровенной сутью социального бытия евреев, а потому и первопричиной всех пороков еврейства. Опираясь на Талмуд, кагал будто бы держал под контролем всё и вся в еврейской жизни и распространял свое влияние далеко за ее пределы[1725]. Воззрения Брафмана хорошо исследованы в контексте российской юдофобии, однако связи «кагаломании» с идиомами русификации, с одной стороны, и с европейской традицией дискредитации иудаизма, с другой, реже обращают на себя внимание историков. Брафман создавал свой нарратив о кагале в тесном сотрудничестве все с тем же «педагогическим кружком» в Вильне[1726]. Члены кружка, как мне уже приходилось доказывать, культивировали популистское представление о русификации как орудии против корыстных, ретроградных и подрывных элит, препятствующих встрече реформирующей российской власти с народной «массой». В основу «Книги кагала», где обличалась «талмудическая аристократия», положены те самые эмансипаторские, антиэлитистские клише, которые до этого уже использовались, например, в кампании против польских «панов» и католического духовенства. Слабое знакомство русских чиновников с еврейскими реалиями делало для них популистскую конспирологию Брафмана особенно правдоподобной и захватывающей. Об этой особенности «Книги кагала» удачно выразился Э. Левин, секретарь влиятельного петербургского коммерсанта, мецената и штадлана барона Е.Г. Гинцбурга: