Столетняя война. Том V. Триумф и иллюзия - Джонатан Сампшен

и во всех частях страны. Реквизиция кораблей, взимание налогов, сбор ополчений, сигнальные маяки на вершинах холмов и прокламации на рыночных площадях — все это было частью повседневной жизни всего населения. Паутина слухов объединяла разрозненные общины. Протоколы обвинительных приговоров уголовных судов, помилований, выданных королевской канцелярией, свидетельствуют о том, что народ, особенно в городах, но не только в них, был сильно заинтересован в политике, обладал сильными предрассудками и мощным общим мнением. Вездесущность государства заставляла людей осознавать не только его амбиции, но и недостатки. Народ объединяли не только триумфы Эдуарда III и Генриха V, но и общие недовольства, многие из которых были вызваны тяготами войны и горечью поражения.

Англичане не считали себя агрессорами. Они воспринимали свою страну как остров, защищенный морем от враждебного континента. В конце XIII века в стихотворной хронике Роберта Глостера, написанной на среднеанглийском языке, говорилось, что Англия — это "хорошая земля, лучшая из всех других земель". "Она расположена на западе, на краю света, и море опоясывает ее… она не боится никаких врагов, кроме тех, кто вторгается вероломно"[1066]. В действительности Англия подвергалась серьезному риску вторжения только в одном случае — в 1386 г., когда французские войска, сконцентрированные на побережье Фландрии, вызвали панику по всей стране. Тем не менее, англичане всегда чувствовали себя неуверенно. Они жили в постоянном страхе перед вторжением из Шотландии, хотя набеги шотландцев, при всей их жестокости, никогда не заходили далеко на юг от Дарема. Память о набегах на Саутгемптон в 1338 г., Рай в 1377 г. и Плимут в 1403 г. сохранялась еще долго после того, как опасность миновала и ущерб был восстановлен. Пиратство и рейды на побережье практически не повлияли на ход войны, но оказали огромное влияние на общественное мнение. Защита Кале, как и защита Шербура и Бреста в 1390-х годах и Булони в 1540-х годах, была популярным делом, поскольку эти крепости во Франции считались бастионами Англии, первой линией обороны от вторжения.

Отделение страны от остального известного мира было не только физическим, но и эмоциональным. Англичане считали себя представителями особой культуры, которую они определяли в основном через противопоставление ее стереотипам своих соседей: "диких" жителей кельтских окраин Шотландии, Уэльса и Ирландии, а также властных, мстительных, гордых, лживых, женоподобных и трусливых французов. Самобытность Англии стала темой двух самых популярных английских хроник той эпохи — Polychronicon (Всемирная хроника) Ранульфа Хигдена, переведенная на английский язык в 1387 г., и многочисленных версий Brut (Брут) на среднеанглийском, лондонской хроники, в которой происхождение Англии прослеживалось от мифического троянца Брута. Нередко люди верят в превосходство своей собственной культуры. Ноэль де Фрибуа, один из личных секретарей Карла VII, обвинял своих соотечественников во многом в том же самом. Но объективные сторонние наблюдатели считали, что в Англии это пошло еще дальше, и в поддержку их мнения существует множество литературных и анекдотических свидетельств. Они были "большими любителями самих себя", — сообщал в конце XV века один венецианский дипломат, совершивший большое путешествие по стране. Они считали, что "нет другого мира, кроме Англии"[1067].

Язык был знаком идентичности. Как заявил английский делегат Томас Полтон на Констанцском Соборе в 1417 г., "по божественному и человеческому закону он является подлинным признаком и самой сутью государственности". Среднеанглийский язык, на котором говорили все англичане, за исключением небольшого меньшинства, нигде за пределами Британских островов не использовался даже в качестве второго языка. Карл Смелый, герцог Бургундский, в этот период, был на континенте единственным принцем, который, как известно, владел английским языком. Этот язык не имел международного статуса, как французский, окситанский и даже различные формы нижненемецкого. Уже в 1295 г. Эдуард I пытаясь мотивировать сторонников войны с Францией, обвиняя ее королей в намерении искоренить английский язык. Это обвинение регулярно повторялось в официальной пропаганде на протяжении последующих полутора веков. Уже став языком популярной литературы и политической пропаганды, английский язык вытеснял латынь из законодательства и сферы государственного управления, а французский — куртуазного общения. Родным языком Эдуарда III был французский, Генриха IV — английский. Это изменение во многом было обусловлено переменой в политических настроениях вызванных войной. Генрих V сознательно стремился отождествить нацию с языком и практически во всех своих обращениях к подданным перешел на английский. Его пример был заразителен. Когда в 1422 г. лондонская гильдия пивоваров решила изменить язык своих заседаний на английский, они в числе прочих причин назвали пример Генриха V.

Англо-нормандский французский, изолированный диалект, который когда-то был общим языком дворянства, джентри и патрициата больших городов, умирал. Он постепенно отходил от "стандартного" французского языка Парижа, который представлял собой развивающийся, живой язык, на котором говорило более многочисленное население. Мадам Эглантина у Чосера говорит "по-французски плавно, как учат в Стратфорде, а не забавным парижским торопливым говорком". Поэт насмехался над ней, но он знал, что его читатели поймут эту шутку. Когда послы Ричарда II и Генриха V отказывались говорить по-французски на дипломатических конференциях, они преследовали политическую цель, но их отговорка на то, что они не могут понять тонкости языка, вполне могла быть правдивой. В XV веке знание французского языка все еще было признаком джентльменов, но это был иностранный язык, а не их собственный. Как правило, они говорили на парижском французском, и им приходилось его учить. Дома они говорили и писали по-английски[1068].

Среди политического и военного сословия неприязнь к Франции была вызвана не столько ненавистью, сколько недоверием к французской элите, с которой у английской на самом деле было много общего. Французы считались лукавым народом, от которого нельзя было ожидать соблюдения любого перемирия или договора. Невыполнение ими договоров — в Бретиньи в 1360 г. и в Труа в 1420 г. — навязанных под давлением гражданской войны постоянно приводилось в пример. Но обида на Францию была присуща не только тем, кто непосредственно участвовал в дипломатических миссиях и войне. Фруассар не без оснований утверждал, что в изменчивом политическом мире Англии элиты были подчинены народным настроениям, более агрессивными, чем их собственные. И не он один так считал. "Как тебе хорошо известно, — писал герцог Беррийский своему брату после переворота, возведшего на трон Генриха IV, — Ланкастер управляет по воле английского народа, а английский народ не любит ничего лучше войны"[1069].

Длительная история народной ксенофобии в Англии, вероятно, достигла наибольшей силы в XV веке. Чешский путешественник Зденек Лев из Рожмитала, объехавший Европу в 1460-х годах, был в Англии совсем недолго, но достаточно, чтобы понять, что англичане под маской вежливости вероломны и враждебны. Традиционно враждебное отношение к иностранцам исходило из Лондона. Основными мишенями были иностранцы из деловых кругов, обосновавшиеся в городе, и ремесленники-иммигранты, сосредоточенные в районе Саутварк, расположенном за рекой. Лондонские толпы и обе Палаты