Точка замерзания крови - Андрей Михайлович Дышев

свою храбрость уже показали, когда отвернулись от Глушкова.

Старик несколько мгновений врубался в то, что я ему сказал. Затем протянул:

– О-о, Стас! – И покачал головой. – Вы плохо думаешь. Я имею столько лет, что не должен уже ничего бояться. Я похож на самый храбрый лев, который имеет самый маленький… Herz… Wie sagt man russisch "Herz"?[8]

– Господи, Гельмут, про какой еще хер вы говорите?! – с возмущением сказал я.

– О, найн! Я имел ввиду другое… "Herz, mein Herz! Was soll das kirren, was bedeutung…"[9] Не помню, кажется, это Гете.

– Куда они разбежались? – повторил я вопрос.

Гельмут блеснул своими фарфоровыми зубами.

– Илона бежала на верх. А Клюшкофф бежал вниз. Он совсем плохо думал.

– И какого черта их куда-то понесло! Надо было всем оставаться на месте. Была прекрасная ситуация – террористы испугались вертолетов и смылись.

– Что есть "смылись"? – не понял Гельмут.

– Гельмут! – вздохнул я. – Лучше бы вы те четыре года не воевали, а как следует учили русский! Я с вами разговариваю, как с ребенком… Почему вы не остановили Илону, когда она побежала вниз? Она ведь стояла рядом с вами.

– Илона боялась этот хеликоптер. Она думала, что сейчас он будет стрелять.

– Думала! Откуда вы знаете, что у нее вертелось в голове? Мне кажется, что она вообще ни о чем не думала! Все побежали, и я побежал!

– Я не понимаю, что вы говоришь.

– Да это я так… В порядке бреда.

Он меня, видите ли, не понимает! Это я не понимаю их всех! Такой удачный момент – и все коту под хвост! Кто-то очень вовремя поджег сигнальный патрон, и вертолеты пронеслись над нами явно только благодаря красному дыму. Но вместо того, чтобы орать, размахивать руками, Мэд зачем-то стала прятаться. А этот неприметный герой? То подыхал от гипоксии и даже не реагировал на ствол автомата, то вдруг в мгновение ожил и полетел за бандитами, опережая вертолеты. Крыша у них поехала, что ли? Может быть, проявился тот странный психический феномен, когда заложники вдруг начинают видеть в террористах своих союзников, а в освободителях – своих врагов?

Гельмут, искоса наблюдая за мной, грыз кончик сосульки. Активный, энергичный, в любой подходящий момент готовый взять инициативу в свои руки, он сейчас спокойно ждал, что я ему предложу. Скрытный дедуля, душа – не то, что потемки, а настоящий черный ящик, который простому смертному никогда не прочесть. Хоть бы для приличия показал, что волнуется за внучку.

– Они вернутся? – спросил Гельмут.

Вопрос был даже не двусмысленным. Я потерялся в догадках, кого немец имел ввиду.

– Вы о вертолетах? – уточнил я. – Или о бандитах? А может быть, об Илоне и Глушкове?

Гельмут рассмеялся. Он умел красиво смеяться.

– Мне казалось, что вы думаешь, как и я.

– К сожалению, ваши мысли для меня недосягаемы…

Я хотел добавить, что мне не ясно и то, почему Гельмут так спокойно отреагировал на поведение Илоны, как вдруг в проеме камина, на ослепительно-белом фоне, появилось лицо Тенгиза.

– Эй, пингвины! – восторженно заорал он. – А что это вы тут делаете? Дождь давно закончился!

Я даже мысленно обзывать себя не стал. Нет такого ругательства, какого бы я заслужил. В горах негромкий разговор слышен за сотни метров, и кому, как не мне, начальнику КСС, об этом знать. Тенгиз приказал нам завести руки за голову и подниматься друг за другом по своим же следам. Я смотрел на спину Гельмута, на то, как он без помощи рук пытается взобраться по плотному, сбитому из снежной пыли насту, и меня начал сотрясать смех. Приэльбрусье – проклятое место для Гельмута. Второй раз за свою жизнь он идет здесь под конвоем, держа руки за головой. В сорок четвертом – егерем дивизии "Эдельвейс", в девяносто шестом – миссионером. Я хоть и не суеверен, но наверняка сделал бы вывод: лимит предупреждений исчерпан, и следующая встреча Гельмута с Приэльбрусьем может стать последней. Возможно, это и есть последняя.

Мы поднялись на ледовый балкон, откуда несколько минут назад вся группа милейших людей разбежалась в разные стороны и по разным мотивам. Глушков, стоя на коленях, ел снег. Шапочка-менингитка валялась рядом, напоминая вспоротый и ополовиненный детский мячик. Мэд стояла в стороне, скрестив руки на груди, и с брезгливым видом смотрела на неприметного героя.

– Что, тараканы? – громко говорил Тенгиз, прохаживаясь по вытоптанной площадке. – Совсем соображение потеряли от счастья? Куда это вы от нас бежать вздумали? Кому вы здесь, кроме как нам, нужны? – Он повернулся ко мне и сунул под нос полуобгоревшую гильзу сигнального патрона. – Я тебя спрашиваю, переводчик! Ты поджег эту хреновину?.. А ты, ожившая мумия вермахта? Фронтовую молодость вспомнить захотел?.. А ну, всем надеть рюкзаки! В одну шеренгу становись! Сейчас проведем миссию примирения!

– Остановись, Тенгиз! – сказал Бэл, все это время безмолвно наблюдавший за нами. – Ночевать будем здесь. Вертолеты этот участок отработали и здесь больше не появятся. Не будем искать приключений на свою задницу.

Мы снова кинули рюкзаки на снег. Кажется, на сегодня все.

* * *

Лучше было бы вырубить во льду глубокую нишу, постелить палатку на снег, а на нее – кариматы. В пещере намного теплее и уютнее, чем в палатке, но Тенгиз, два раза тюкнув айсбайлем по ледовой стене, покачал головой и сказал, что рано еще ему могилу для себя рыть.

– Ставь палатку, а не болтай! – сказал он мне.

Для палатки балкон оказался маловат, две рястяжки не на чем было закрепить, и пришлось один край палатки обложить снежными "кирпичами", которые мы с Гельмутом нарезали маленькой лопаткой. Мэд под руководством Бэла тем временем разожгла примус и разогрела рис с мясом.

Ужин прошел при гробовом молчании. Тенгиз и Бэл отложили себе каши в пластиковые тарелки и, поднявшись на несколько метров выше, расположились на каменной площадке. Они сидели, свесив ноги вниз, и поглядывали за нами.

Глушков все еще не пришел в себя и от еды отказался. Он мне сказал, что не чувствует пальцев ног. Когда я стащил с него ботинки, то выяснил, что обувь все же немного маловата ему, и из-за этого кончики пальцев слегка "прихватило". Я стал растирать ему ноги, но это мало помогло. В моей походной аптечке, к счастью, были ампулы трентала и компламина, но они оказались замерзшими.

– Сунь в рот, – сказал я Глушкову, протягивая ему две ампулки, похожие на сосульки.

– Что это? Зачем? – вяло спросил он и, покачав головой, стал укладываться в спальный мешок. – Не хочу. Отстань