Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл

Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.

Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.

«Утерянные пьесы», — значилось на ней. Первая называлась «Вознагражденные усилия любви», а вторая — «История Карденио».

— Утерянные? — сипло произнес Бен, мгновенно подняв голову.

— Остались только их названия и сведения о постановах в придворных календарях. Известно, что когда-то они существовали, но никто до сих пор не видел ни строчки из этих пьес — все четыреста лет. — Голос у меня сел. — Кроме Джереми Гренуилла.

Он выпучил глаза:

— Где?

Я пожала плечами. Первая часть письма пропала, а та, что осталась, была на удивление небогата адресами и географическими названиями.

— Не знаю.

Зато Роз знала, — осенило меня. «Я кое-что нашла, Кэт, — указала она тогда. — Нечто важное. Важнее, чем "Гамлет" и "Глобус"», — твердила Роз. Ее глаза сияли. А я тщеславно отмахнулась от нее.

Дверь зажужжала магнитным замком. Меня подбросило на месте.

Из фойе на удивление четко донесся знакомый голос. Инспектор Синклер!

Весна 1598 года

На верхней ступеньке потайной лестницы, у двери за шпалерой, женщина остановилась, разглаживая зеленый шелк платья, что так шел к ее темным локонам и глазам. Она осторожно подвинула край полотна и заглянула в комнату. Внутри, у алтаря, склонился в истовой молитве юноша, не замечая ничего вокруг.

Она замерла на пороге. Видеть его, наблюдать за ним превратилось для нее в потребность, как тянет смотреть на пламя. Золотые кудри, точно нимб, и в этом сиянии — тело, прекрасное в своей необузданности… Она поежилась. Пора уже прекратить называть его мальчиком. До мужчины ему далековато, а юноша — подойдет. «Уилл», — твердо напомнила она себе.

Так предложил второй ее любовник, тезка.

— Как же мне тогда звать тебя? — спросила она.

— Как и все прочие, — ответил он с улыбкой. — Шекспиром. — Потом он предложил еще кое-что, позже нашедшее отзвук в стихах.

Уилл обновил любви заветный клад,

И Уилл был мил, но многих принял вход,

А там, где много, не считают трат,

И, уж конечно, Уилл один не в счет[16].

Именно он несколько месяцев назад подал ей идею соблазнить этого мальчика. Не просто намекнул — попросил. Она упала на стул и сидела там, ни жива ни мертва, пока он шагал перед ней, то требуя, то увещевая, то взрываясь угрозами и снова нисходя до мольбы.

Тогда она подумала: «Не так уж это неприятно, должно быть». Мальчик — Уилл — совсем недурен: светлая кожа и волосы, живой ум. Он выделялся с самого первого появления в Шекспировом обществе. Мужчины следили за ним не отрываясь, — может, юный Уилл был чьим-то родственником, протеже или пассией — тогда она этого не знала, а спросить не посмела. Как бы то ни было, его определенно любили.

— Почему? — спросила она, когда поэт перестал умолять. Не о том думая, зачем он толкает ее на это, а как объясняет свой выбор. То есть: «Почему именно я?»

Наверное, потому, что Уилл ее не замечал. Она уже привыкла к мужским взглядам. Даже те, чьи пристрастия ограничивались мужчинами, любовались ею как шедевром. К Уильяму Шелтону, однако, это не относилось. Он видел ее, они говорили… и только.

— Почему? — повторила она.

Шекспир встал у окна, уперся в подоконник.

— Уилл хочет стать священником. — Он обернулся. В его глазах стояло отчаяние. — Католиком. Иезуитом.

Ее передернуло. Подчиняясь непосредственно папе римскому, иезуиты видели себя Христовым воинством, призванным нести Истину в самую чащу языческого мира. К нему, в видении католиков, принадлежала и Англия, где королева-еретичка поддерживала протестантство. Министры Елизаветы, однако, были иного мнения на этот счет. Они объявили иезуитский орден скопищем фанатиков, без конца посягающих убить королеву, восстановить католичество и затащить весь народ в адское пламя инквизиции, приставив к горлу испанский клинок.

Итак, иезуитов приравняли к государственным изменникам и запретили им показываться в Англии. Однако они все равно прибывали. Их беспощадно выслеживали, а когда ловили, предавали самым дьявольским пыткам, которые только приходили на ум королевским дознавателям. Палачам оставалось лишь добивать.

Подумав о том, что станет с этой лучезарной, невесомой красотой в руках истязателей, она побледнела. В ирландских многодетных семействах одного сына нередко отдавали в священники.

— Братья Уилла, — добавил Шекспир с горечью, — воспитали в нем мученические порывы, намереваясь своей властью их осуществить. Они были людьми Говардов, которые на публике открещивались от католицизма ради спасения жизни, а дома тайно его исповедовали во спасение душ. По слухам, они, прихвостни коварного графа Нортгемптона и его племянника, состояли на жалованье у испанского короля. Если кто способен помочь юному англичанину проникнуть во вражескую Испанию, а также в запретную иезуитскую семинарию, то именно Говарды. Им казалось, этим они искупают собственное маловерие — разжигая фанатизм в других.

Немудрено, что Шекспир впал в отчаяние. Она подошла к нему и сочувственно тронула за плечо. Он провел пальцем по ее щеке, спустился в ложбинку между ключиц.

— Ты могла бы поселить в нем иные желания.

Как вызов просьба ее привлекала. Ей не раз случалось соперничать с женами и подругами за сердца возлюбленных. Почти всегда она выходила из борьбы победительницей. Но соперничать с Богом? Уже решив согласиться, она внезапно поняла, чего на самом деле требовал от нее Шекспир. Просто соблазнить мальчика будет недостаточно — нужно стать для него всем.

На миг ей захотелось уйти и никогда не возвращаться. Кем он ее возомнил — шлюхой, чьи услуги покупаются или выигрываются на пари? Или женой, за чью ласку он платил подчас еще больше, и считал, что возвращает что-то взамен? Ну уж нет. Она принадлежит только себе, и пусть ей нравится отвечать на вызов, при условии, что это обойдется ей не дороже нового платья или драгоценности, ее любовь не купить. И то, что Шекспир, испугавшись за нетронутую красоту юноши, просил ее порочить свою, задевало до глубины души.

Она почувствовала, как в ней глубоко внутри разгорается мстительный огонь. Хорошо, она соблазнит Уилла но этим не ограничится. В то же время она заново очарует Шекспира, пока оба они — и юнец, поэт — не воспылают к ней страстью которую ничем не истребить. А потом в свой черед сделает так, чтобы они узнали друг о друге.