Сто чудес - Зузана Ружичкова

Профессор не поверил:

– Да ладно вам, ничего популярного?

Виктор улыбнулся:

– Вы играете в шахматы?

– Да, – ответил профессор.

– Тогда зачем играть в домино?

Соседнюю квартиру занимал мужчина, которого мы едва ли вообще когда-нибудь видели, но про которого подозревали, что он служит в тайной полиции. Мы понимали, что за нами установлен надзор, что нас подслушивают. Все, что мы делали, тщательно фиксировалось. Каждые полгода я получала отзывы о нашей работе, с профессиональной и политической точек зрения. У меня всегда были хорошие профессиональные отзывы и чрезвычайно скверные политические. Слишком опасная ситуация, и, чтобы показать себя хоть немного заинтересованной в общественной жизни, я добровольно стала собирать профсоюзные взносы. Этим ограничивался размах моей общественной деятельности.

Еще хуже дела обстояли у Виктора, находившегося под подозрением из-за своих политических предпочтений – его еще и осуждали за то, что он женился на мне. Он писал кое-что для радио, но единственная постоянная работа, которую он смог получить по окончании Академии, – чтение партитуры студентов-композиторов и обучение их дирижерскому искусству. По распоряжению властей каждый университет, каждое высшее учебное заведение должно было иметь определенный процент учащихся из рабочего класса, и большинство таких студентов трудились в мастерских и не имели никакого школьного образования. Чиновники посылали инспекторов в мастерские, те выбирали кого-то, кто, допустим, играл на гитаре или аккордеоне, отправляли на экзамены, после чего их обучали композиции и дирижерскому искусству.

Виктора обязали учить этих парней и девушек, как читать ноты. Его это, конечно, убивало, потому они не знали азов, не понимали, что такое музыкальный ключ. И они были очень бедны, часто из распавшихся семей или потерявшие в войну родителей. Виктор как человек добросовестный относился к работе серьезно. Он приходил домой и говорил:

– Что случится со всеми ними? Они никогда не смогут сочинять музыку или дирижировать, сколько бы усердия ни прилагали. Но если они не сумеют стоять перед оркестром и делать то, чего от них ожидают, жизнь превратится для них в сплошной ад.

Он ухитрялся все же давать им кое-какие задания, чтобы они хотя бы овладевали элементарной музыкальной грамотностью. Однако на следующем занятии выяснялось, что они не выполнили заданий и не знали ничего. Только один из его студентов подал какие-то надежды, и Виктор надеялся, что сумеет сделать из него музыканта, но парень не был прилежен и не готовил уроков. В раздражении Виктор спросил: «Ну почему же вы бездельничаете?» – и услышал, что у паренька не хватает времени. Все его ученики были назначены руководителями партийных молодежных организаций. Всю неделю они вкалывали в мастерских и еще посещали обязательные уроки марксизма-ленинизма и тратили силы на кабальную общественную деятельность.

– У кого вы занимаетесь композицией? – спросил его Виктор.

Узнав, что это его младший коллега, он порекомендовал:

– Попросите вашего профессора, чтобы он освободил вас от общественной нагрузки хоть на полгода, иначе вы не закончите курс.

К несчастью, профессор, пламенный коммунист, наябедничал главе факультета, что Виктор внушает студентам мысль отказаться от общественной деятельности. Это был конец. Совет, данный в силу обстоятельств, посчитали «актом предательства». Виктора прогнали из Академии и окончательно испортили ему политическую характеристику. С записью в ней о «предательстве» он не мог найти работы.

На протяжении следующих двух лет Виктор, имевший право сочинять музыку, но уже не имевший права преподавать, оставался безработным, и наш маленький доход сократился вдвое. Однако благодаря Виктору и матери я легко смирилась с бедностью – я знала, что есть вещи пострашнее. К тому же мы верили, что талантом и трудолюбием как-нибудь да одолеем невзгоды.

Через два года бывший ученик Виктора, ставший высокопоставленным членом партии и директором Пражского радио, нанял его. «Все еще грызете черствые корки?» – спросил этот человек и предложил должность редактора музыкальных программ для детей на Радио Чехословакии. Еще Виктору предстояло работать с детским хором. Бывший студент сказал ему: «Мне нужен кто-то, кто действительно разбирается в том, что делает».

Не о такой работе мечтал мой муж, однако с благодарностью согласился.

КОММУНИСТЫ никогда не оставляли усилий заполучить нас в партию, и друзья говорили нам, что мы сильно облегчим себе жизнь, если вступим, но такой способ был не для нас. Мы не пытались подорвать устои режима, но у нас были принципы.

Я сказала партийным чиновникам, убеждавшим меня:

– Я индивидуалистка и не буду подчиняться чужим правилам и приказам.

Тогда они попытались заставить наших друзей повлиять на нас, и те обещали мне:

– С твоим прошлым ты станешь важным лицом и всегда сможешь нам помочь.

Я смеялась и отвечала:

– Представьте себе меня на демонстрации, распевающей «Да здравствует Сталин»!

Они признавали, что это нелепость.

Немало евреев, вернувшихся из концлагерей, вступили в партию. Они видели в Советском Союзе дружественную силу. Англичане и французы предали нас во время войны, а русские, как утверждали они сами, освободили. Я знала многих, кто страстно верил в коммунизм до самой смерти, но от них нас отделял отказ от политической ангажированности, поэтому мы уже не могли по-настоящему доверять друг другу.

Положение Виктора было еще более рискованным, чем мое. В какой-то момент начали выходить опасные статьи о его творчестве: в них авторы признавали, что он мастер своего дела, однако «подвергшийся слишком сильному влиянию западной музыки», и высказывали мнения, что было бы лучше, если бы он понял мышление трудящихся и проводил больше времени на фабриках и шахтах. Я очень боялась за него, от чего только усугублялись ночные кошмары, преследовавшие меня со времен лагеря. Я просыпалась с плачем, потому что привиделось: кто-то угрожает нам или глумится над нами. Виктор непрестанно проявлял заботу и терпение, сжимал меня в объятиях, пока мои слезы не высыхали.

В трех сочинениях, которые Виктор написал тогда, он, не без особого умысла, использовал мотивы чешского фольклора, надеясь, что таким образом избежит критики. Когда было создано третье из них, я сказала: «Хватит, Виктор. Не увязай в этом». Если бы он продолжил в том же духе, я бы разлюбила его музыку и наш брак бы распался. Мы испытывали огромное уважение друг к другу и знали, что можем быть откровенны друг с другом в обстановке лжи и секретности со всех сторон.

А партийцы все еще старались заманить его. Один министр предложил Виктору отличную работу и попытался подарить ему американские сигареты, но он не принял ни того ни другого. Его имя, имя «белого еврея», попало в черные списки во всех учреждениях. Ему предлагали право выезда за рубеж, если он вступит в партию. Но он отказался, как отказалась и я.