Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1 - Иван Сергеевич Шмелев

год до кончины Оли, — _и_с_к_а_л_ тебя! Так ясно, вот теперь. Так всегда: для меня писать-искать. Я искал света, чтобы самому найти его, себе дать радость и — другим, вести их. Вот смысл всего в моей работе. И потому — я никогда не списываю, а — _и_щ_у, _т_в_о_р_ю, томлюсь. Ищет моя душа по жизни — светлого, я о нем тоскую, — и творю его. М. б. потому в _м_о_е_м_ больше светлых, а не дурных. Ищу — в тоске по светлым. Разве не так? Потому я и людей жалею, со-страдаю им. Такое свойство. Как же я _м_о_г_ — тебя — обидеть?! Любимую, из всего на свете, мою жизнь?! Не так это, это совсем обратное всей моей «правде», это — опрокинуто мгновением, в потемнении — Я мог сказать: «это последнее письмо?» Осудить себя на казнь?! И тебя, свет мой, — и — себя?! Я — мог? Нет, не могу. Каждое твое слово — счастье! Боль громоздить на боль? Не мог. Это — не сердце: это — мрак кричал во мне. Ну, покарай меня, я все от тебя приму, только не отходи! пиши, хоть одно слово. Им я буду жить. Ты — светлая, ты пожалеешь, не отвернешься. Я мог — не высказать, а вскрикнуть, от острой боли, но это — миг темный, это невольно, — это могло быть. Я сам себя казнил. Помилуй, почувствуй мою боль — прости, пожалей меня, последней жалостью, от твоего сердца, безмерного, знающего, что такое — боль. Ну, недостоин я тебя, я это знаю. Так больно сделал — и кому?! Помилуй злого. Я был, злой, темный, оглушенный. Это не я писал, а — разбитый, истомленный. Все во мне опрокинулось, все наоборот, как сны бывают. Эти муки — когда человек делает все наоборот истинному в нем, — это ты знаешь: это дано так предельно-ясно Достоевским. По себе, он знал. Такое, м. б. и во мне бывает, как у многих, но это не мое, не все во мне. Это — как Достоевский говорит: — «понесся», «надрыв души». Прости. Моя _п_р_а_в_д_а_ — любовь к тебе, вся. Сколько вынести сердце может. Эта любовь к тебе — самая чистая моя правда, непорочная, восторженная, невероятная. Я знаю: я недостоин такой правды, такой любви. Но она есть, — что же могу я тут? Только сознавать, как недостоин нести в себе такую правду — любовь твою, к тебе. Я еще не встречал такой, как ты, — я лишь мечтал, искал, старался вообразить, и — создавал, как мог. И вот, жизнь мне тебя явила — как в награду? за мои искания? за мою _в_е_р_у, что _д_о_л_ж_н_а_ такая _б_ы_т_ь_ и в жизни, не только в воображении? Да, случилось чудо: жизнь, Господь… — мне показали, мне явили — _т_е_б_я! Явили _ч_у_д_о. И это _ч_у_д_о… я мог терзать? обидеть? Это тебя-то, мое святое… мог? Я?! Нет, это не так. Оля, клянусь тебе, всем моим единственным, моим мальчиком несчастным — не так, неправда. Этого не могло быть. Мне больно, слезы все закрыли. Не так, Оля, не правда. Тебя, дарованное Светом… мучить?! Ты поверишь, не можешь не поверить — и простишь темное во мне, крик боли и отчаянья.

Ирина… Бог с ней. Сравнивать ее — с Тобой! Смешно. Она так несложна, так обыденна, так — простое. Дилетантка, — в ней ни искры святого дара. Так, способная, — вся в житейском. Суди по ее выбору — выбрала пустышку. Но, в моей опустошенности, до тебя, — даже и она казалась чем-то. Я никогда, ни взглядом, ни словом ничего не выдавал ей. Не было ничего. Личико, очень уж детское, — да, чистое оно, что-то очень наивное — и все. Но ведь это же смешно, ей только было, до брака, 25 л. — 26. На 38 л. разницы! Правда, Менделеев к 70 г. женился на 18 л.94, бывало, как исключение. Но со мной, при моих исканиях — не могло быть такого, и не с ней же. Должно было случиться _ч_у_д_о, должна была явиться, — и так сложно! — _д_а_р_о_м, одарением… — я недостоин, знаю. Только _т_ы, _т_а_к_а_я, могла быть _ч_у_д_о_м. Мне страшно, я — недостоин. М. б. это — испытание, последняя казнь мне, из казней казнь… — будет отнято? М. б. я только этого достоин? Что же… — пусть, конец страданию, отплата… но за что же?! Или я так преступен? Не мне судить. При жизни Оли — она нам нравилась обоим. Сиротливым, будто возможная такая, несбывшаяся — дочь-девочка? Зачем я ее тут-то упомянул? Сперва — потому что 10-го, после моего темного Ангела — принесла она мне цветы — и не застала? Странно так: 11 мес. я не видел ее. Видишь, _ч_т_о_ она мне. И рассказывая о себе, я и об этом рассказал. Тогда я чувствовал, что после твоего письма — я снова в темноте, тобой оставлен. Вспомнилось больное, как мы потеряли ребенка, так и не родившегося к жизни. Почему — «горящей изнутри»? Мой восторг? Нет. Это лишь привычное писателю определение, из опыта, — м. б. совсем неверное. Бледность лица — «внутреннее горенье»? По себе сужу. Должно быть я б[ываю] ч[асто] бледнолик. Чем сильней волнение, тем я бледней. Свежесть твоего лица — поверишь? — это же такая радость! жизнь живая, твоя. Это редкая прелесть в женщине! Это же я у Дари хотел увидеть! — У тебя, — увижу ли? Ты приняла мои слова — обидой? Мой восторг, — я его еще не умел, не успел высказать, я его в себе таил, как незаслуженное, как одарение — и ты вменила мне — во что же?! У меня и в мысли не было, — почему ты это об Ирине приняла, как восхищение? Я _т_в_о_е_ _г_о_р_е_н_ь_е_ могу ли с чем сравнивать?! Ведь ты — вся ты — святой огонь, палящий… — и не сжигающий. Твой огонь, душевный, пыланье сердца, — _т_в_о_е, Оля! — это — Свет, это Неопалимое-Святое… и это… прости мне — страстное-чудесное… — я знаю, я предполагать могу, мечтать, таить — и в тайне любоваться, только. Оля, неизреченная, огненное сердце..! Мое сердце Бальмонт называл — «горящим». Написал о моем творчестве статью — «Горящее сердце»95. Вот, у тебя — _т_а_к_о_е. Такие — редки. Их — почти нет. Не знаю. Не знал, до встречи. Чистота и свежесть твоего лица — твоя природа. Я ее чувствовал в Дари. Оля покойная не знала никакой косметики. У нее лицо было свежее, потом — от горя — стало блекнуть. Я забывал ее.