Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1 - Иван Сергеевич Шмелев

Я не дерзал поверить, что ты все отдаешь мне. Я знаю, как я недостоин. Молюсь на тебя.

32

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

28. Х.41

Пишу, Оля моя, еще, в дополнение (я уже все написал и отослал тебе), к объяснениям, которые ты затребовала, по поводу моего письма от 10 или 11.Х.

Я не мог же, — ни прямо, ни криво, — иметь в виду тебя, когда совершенно _п_р_о_с_т_о, без всякой скрытой мысли, а лишь описывая Ирину, — Бог с ней, совсем! — сказал о «горящей изнутри», при ее бледности лица. Ты мне, светлая моя Оля, и это вменила: я тебя… будто бы — «не пощадил», узнав все из того же письма, от 2.Х, о том, что «свежи еще у меня краски» (на лице), что я «воспел» бледность Ирины! Зачем же это, вовсе незаслуженное? Ты же мне о себе писала в открытке от 2 окт. (да!), которую я получил, — так у меня помечено на этой открытке, — 16.Х! Письмо за No, я же так дорожу твоими письмами! Не веришь? Если свидимся — увидишь. Там же ты писала, что Б[редиус] многое знает[68]. Только. Об объяснениях с Б[редиусом] ты ни словом меня не известила. Очень жалею, что так поздно узнал, да и — что я узнал? Могу теперь только чувствовать, как тебе было тяжело. Оля, умоляю: если тебе будет еще тяжелей, обратись за защитой к власти, к германской власти: благородные солдаты оградят тебя. Ты видишь — мы разделены — условиями жизни, я рвусь приехать, но это сразу не делается ныне, я мыкаюсь, в бессилии. Если твоя жизнь будет под угрозой от человека, который, быть может, неответственен за свои действия, во власти neurose, — ты же имеешь хоть право защищаться?! Ты сколько же лет жила жертвенно! Я надеюсь получить разрешение, я ищу его. Ты собой владеешь, ты имеешь огромный _о_п_ы_т_ от жизни, в такой тяжкой обстановке. Господи, только бы мне помог Ты, Сокровище благих! Оля, если обстоятельства _т_а_к_ вдруг обострятся, что тебе надо будет уйти от возможных ужасов, от человека, который может в любой момент утратить душевное равновесие и сознание ответственности за действия, извести немедленно, срочно: ты не одна на свете, ты знаешь. Немедленно, насколько позволят условия сношений, я приму все меры, переведу тебе средства, упрошу людей власти — помочь мне в деле ограждения тебя. Я в большой тревоге, в тоске великой. Господи, сохрани. Ты чудесно владеешь немецким языком — тебя поймут люди, у которых много сердца. Я видел, знал, сколько здесь, во Франции, немецкие войска спасли от гибели — бывших врагов своих, в первые месяцы французского разгрома. Тебе, угнетенной жизнью, женщине, русской… — я верю, — дадут защиту. Дай знать представителю русской эмиграции в Голландии, ты знаешь его адрес? Он окажет свое участие, содействие. Я понимаю: долго вынести такой жизни — сил у тебя не хватит, ты ослабла, ты — больна. Я связан условиями жизни, непреложными правилами, выполнение которых требует времени. Я ничем не возмущу твоего горького «покоя», не подам никакого повода, чтобы вызвать тяжкое для тебя. Господи, спаси.

К письму твоему — еще. Ты пишешь: «И „стих“ мой не увидел?» Ах, Оля… Я все чудесное твое так знаю, так храню в сердце. Как же я «не понял» сердца твоего биенья?! Но «стих» твой (это, конечно, ярчайшее выражение _в_с_е_г_о_ в тебе, сердца, души, нежности, ласки, заботы, великой святой любви, сверхчеловеческой…) я знаю. Давно _в_с_е_ понял. Но позволь, — (это, конечно, лишь формальное, пояснение!) — позволь сказать: твой «стих», чудесный, я узнал 16.Х, он в письме, с почтовым штемпелем Schalkwijk’a от 7 окт. Я не мог иметь его в виду в моем письме от 10–11.Х. Хоть в этом-то не вини меня! Я уж не такой бесчувственный?

Ты пишешь: «Не важно, что ты зовешь меня Святой… и т. д. Важно, _к_а_к_ со мной ты поступаешь…» Ну, я виновен… в помрачении… но — что же это… — «не важно», что я пытаюсь, посильно, для себя, определить, _к_т_о_ — ты? _к_а_к_а_я…? — для меня. И — называю. Это все живая правда. Это — истинное чувство. Мне — _в_а_ж_н_о. Это-то, позволишь? Это — светлое, чистое — от сердца, его _я_з_ы_к. Оно не в силах быть глухим, в молчании. Я в нем не властен. Если не велишь, — не буду, задавлю в себе. Нет, ты позволишь, ты же — любишь. А любовь, чистая, _т_в_о_я_ любовь — _т_а_к_ не может. Ты, умом, — можешь приказывать, но _с_е_р_д_ц_е_ не послушает его. И будет вечно _п_р_а_в_о. Говоришь, напоминая, как я называл тебя, — Святая, Прекрасная… «и все другое»… Не важно? Это твой рассудок, ныне боль — так говорит — «и все другое», будто отметает. А сердце… — плачет сердце, знаю. Как у меня. Оно, как заведенные часы, стучит _с_в_о_е, — пусть дождь, ночь, солнце, крики в доме, все, что в жизни творится…… — _о_н_о_ ведет _с_в_о_й_ счет, _с_в_о_е_ у него время, свой шепот… — пока живое, пока не лопнула пружина. «И все другое…» Разве тебе не нужно? Ну, на миг поверю. Но мне… — это же родится моим сердцем, это — Ты, такая, — для меня. Это — моя святая _п_р_а_в_д_а. _Ч_и_с_т_а_я_ она, ничем не подмененная. На «грешность» твою — я тебя толкнул? Что же, я принимаю, мне не стыдно, за мое чувство. И тебе не стыдно. Зачем упоминать? Оля, дорогая, чистая моя… — для меня _в_с_е_ _Н_а_ш_е_ — _Б_о_ж_ь_я_ _В_о_л_я. Нет, не стыжусь, а радуюсь, Свету в тебе — во мне — рожденному, — радуюсь и благодарю Его. И ты, я знаю, — благодаришь, ты веришь в Его свет: он послан, чтобы рассеять тьму, твою, мою. «И тьма не объя его»97. Так писал мой Ангел — Иоанн. Ты говоришь: «И как легко у тебя с „ошибкой“ получилось! Ну, прямо, „Полукровка“ Вертинского!». К сожалению, — теперь, правда, к сожалению, — не знаю, не читал никогда Вертинского98. Знаю, что он был не без дарования, распевая где-то для снобов, модных, охотников до пряной жизни. Пел каких-то «лиловых» негров99. Эту гниль я не любил, _ж_и_л_ другим, _с_в_е_ж_и_м. Как и ты. Напомни, приведи эту «Полукровку». Я предпочел бы _т_в_о_е, или — из Пушкина… Но тут, раз меня сравниваешь с «Полукровкой»… скажи мне, чтобы и я вместе с тобой — горько усмехнулся и — признал себя виновным и за еще — неосторожность в слове — за «ошибку». В чем моя «ошибка»? — Только в неудачном,