Схолариум - Клаудия Грос

— Нет, это была она. Крестьянин ее узнал.

— А он видел грабителя? — поинтересовался один из бакалавров.

— Нет, только тень убегающего человека.

— Но это не обязательно был вор.

— Правильно. Это просто предположение.

— А нож?! — закричал бакалавр. — Он лежал на месте преступления?

— Нет. Видимо, преступник забрал его с собой.

— Следует опросить всех, кто в момент преступления находился поблизости, и установить, есть ли кто-нибудь, кто может подтвердить их невиновность.

— Ну, это было сделано. На момент совершения преступления все подозреваемые имеют алиби.

— Так не бывает, — весело сказал бакалавр. — Это должен быть один из них.

«Точно, — подумал Штайнер, — это должен быть один из них. Но кроме Ломбарди, который, собственно говоря, не мог это совершить, Домициана и Лаурьена, который сейчас так внимательно слушает и даже не подозревает, о чем на самом деле идет речь, ибо, видит Бог, у него нет мотива для такого преступления, я никого не могу заподозрить».

— Из задачи следует, что один из компонентов не имеет отношения к описанной истории, — повторил Штайнер. — Именно это для меня важно, а вовсе не свидетели и не что-то из locus facti[35].

— Если все, что было найдено, по своей принадлежности связано с коровой, то дело в чем-то другом, — принялся размышлять бакалавр. — Может, ее вообще никто не крал, может быть, она сама сорвалась с привязи. А то, что ее украли, это вывод из подтасованных фактов. Кто-нибудь видел, как ее крали?

— Нет, — ответил Штайнер, — и все-таки она лежала под кустом мертвая.

— А вдруг она убежала и попала кому-то в руки.

— Зачем же он ее убил?

— А почему вообще предполагается, что ее убили? Вы ищете мотив, но это не способствует решению задачи.

Штайнер внимательно наблюдал за Лаурьеном и Домицианом. Но сколько он ни смотрел, он не видел на их лицах никаких эмоций. Ни беспокойства, ни издевки, ни превосходства — ничего выходящего за рамки нормальной реакции. А вдруг это кто-то другой? Кто точно знает, о чем они сейчас говорят, и вполне может принимать участие в этой беседе. Или просто сидит молча и думает о своем. А что, если он, Штайнер, следующий, кого он предполагает лишить жизни? Потому что чувствует свое превосходство, этот сумасшедший, использующий логику, чтобы побаловать свою собственную больную душу.

— Да, — пробормотал Штайнер, — я ищу мотив, но думаю, что нашел. Речь идет о человеке, который ненавидит коров, а поступил так для того, чтобы помучить и унизить тех, кто их любит.

— Должно быть, это очень странный человек, — произнес бакалавр, качая головой.

Штайнер раскрыл книгу, давая понять, что необычная дискуссия подошла к концу. Ему нужно подумать. И пока его глаза слепо двигались по строчкам, он попытался вспомнить одну из реплик бакалавра: «А то, что ее украли, это вывод из подтасованных фактов». А ведь и на самом деле… Кто-нибудь видел, как на Касалла напали и убили его? Но он же кричал и потом ведь наверняка не сам ударил себя глиняной миской по голове. Самоубийство требует ловкости и фантазии, но, наверное, он нашел бы другое средство отойти в мир иной. Уже сам способ говорит о том, что это убийство. Штайнер совсем запутался. Он отдал книгу одному из лиценциатов, а сам сел на скамью у стены. Предположение бакалавра было не таким уж и глупым, но он сделал ложный conclusio[36]. Дело не в том, была ли корова украдена. Но все-таки это кое-что дает. Может быть, именно здесь и таится разгадка. Сначала, в первой части истории, был туман, окутавший покровом тайны всю сцену. Но не путь к убитому и не место преступления. Потому что с того самого момента, как ткач вышел из дома, было достаточно свидетелей, которые проследили событие вплоть до места его свершения.

Когда занятие закончилось и Штайнер уже направился к выходу, к нему снова подошел бакалавр.

— А были поблизости другие коровы? — поинтересовался он.

— Да, безусловно. Но все они спали.

— Значит, мычать могла только эта корова? — Бакалавр усмехнулся. Нечасто ему приходилось так много рассуждать про коров.

— Она кричала, потому что почувствовала, что вор задумал какое-то зло, — раздраженно ответил Штайнер. — Что за дурацкий вопрос?

— Какая же умная оказалась корова, — засмеялся бакалавр. — Значит, она чувствовала, что ее убьют?

— Конечно нет.

— И чего же тогда она мычала? Потому что вор разбудил ее?

— Скажите, господин бакалавр, к чему вы клоните? — Штайнер уже рассердился по-настоящему.

— Да я и сам не знаю, господин магистр. Я только отмечаю тот факт, что начало вашей замечательной истории несколько туманно, ему требуется свет познания.

Штайнер кивнул. Именно так. Но у деяния и его подготовки обычно не бывает свидетелей, иначе бы не нужен был никакой судья, все было бы ясно и так.

— А вы знаете разгадку? — спросил бакалавр.

Штайнер молчал. Таких задач нет ни у Аристотеля, ни у Фомы. И в уставе их тоже нет. Он улыбнулся бакалавру и вышел из зала.

Софи пошла к крутильщицам. Сестры похлопотали за нее, и старшая мастерица дала ей место ученицы. И вот теперь она сидела с восхода до заката на скамеечке, крутила выкрашенную в синий цвет нить, и дух ее становился все более мрачным, а сама она уставала и изматывалась все больше. О ней сообщили в управление цеха и занесли в книгу учениц. Ей придется сидеть на этом месте четыре года, накручивая нитки на бобины. А потом она сможет открыть свое дело. Но от этого Софи была несказанно далека. Ее мастерица не отличалась терпением и взяла ее только потому, что она была почтенной вдовой, которая искала средства на жизнь.

Мать Софи недавно снова вышла замуж, за цехового мастера. Это был неотесанный мужлан с похотливыми глазами, который продал свое дело, потому что подагра скрутила все его члены, и намеревался провести остаток жизни, пользуясь услугами жены и ее служанки. Непонятно было, с чего это мать Софи повесила себе на шею такую обузу, ведь она была сама себе хозяйка и никто не мог ее заставить вторично выйти замуж. И тем не менее она позволила старому болвану обольстить ее гнусными нашептываниями и оказалась с ним в одной постели. У него никогда не было собственного дома по причине чрезмерной жадности, заставляющей его складывать все деньги в кубышку.

Так что семья Софи осталась жить на старом месте, а он перебрался к ним. Теперь он целыми днями сидел у окна, пялился на улицу и покрикивал на домашних. Один раз в день ходил к мессе, но деньги на пожертвования отсчитывал загодя, потому что каждый появлявшийся у него пфенниг он заносил в книгу, занимаясь этим примерно раз в две недели, и расставался с ним после долгих вздохов и молитв, и то лишь в случае крайней необходимости. В городе его терпеть не могли, потому что жадность тоже грех. Даже на свадьбу он не больно-то раскошелился и вообще постоянно твердил, что он старый, больной человек, он экономит деньги исключительно на врачей. Когда ему в очередной раз становилось плохо и подагра препятствовала его выходу из дома, он, словно король, вызывал профессора медицины, а потом с болезненной гримасой на лице отсчитывал ему в ладонь монеты, причем источником боли были не столько его кости, сколько тот факт, что профессора берут за такую ерунду слишком много денег.