Схолариум - Клаудия Грос

«Как получается, что голубка убивает коршуна? Я не позволю себя использовать, я раздаю ее, эту загадку. Больше уже я не буду играть в его игры. В эти наглые и зловещие игры. В кошки-мышки. Не буду я ему мышкой. А если — только предположим, — если он и на самом деле хочет подкинуть мне подсказку? Если в его больном мозгу застряла мысль, что я приму его помощь? Если он думает, что я попадусь на удочку и буду рассматривать его как равного противника? В конце концов, его первую загадку я действительно воспринял всерьез и долго ломал голову. Так почему же на этот раз должно быть по-другому? Что, если отгадка и правда приведет меня к убийце? Он об этом узнает, потому что он узнаёт все. И исчезнет еще до того, как я успею послать за ним стражников. Это может быть только дьявол. Земля разверзнется, и он исчезнет».

На Штайнера повеяло ледяным холодом. Несправедливо требовать от него помериться силами с дьяволом. Но все указывает на то, что его противник именно он и есть. Не может это быть человек: он везде и нигде, он чувствует себя настолько уверенно, что собственноручно строит для своих преследователей мост, чтобы им было удобнее до него добраться.

Из головы не выходила сумасшедшая старуха. Про какие книги она бормотала? Она безумна или же в ее вздоре что-то есть? Ее показания, обеспечившие алиби приору, принимать во внимание нельзя, и Штайнер очень злился на себя за то, что не сходил к ней раньше, чтобы выяснить насчет возможной причастности де Сверте к этому делу. Но, с другой стороны, кто мог подумать, что старуха утратила разум?

Штайнер расплатился и снова отправился в путь. Назад, на Иоханнисштрасе. Снаружи казалось, что в доме все спят. Но как попасть внутрь, не разбудив старуху? Щеколда на двери тяжелая и прочная. Штайнер постоял и уже собрался было уйти не солоно хлебавши, но тут заметил открытое окно на втором этаже в городе была обычная для конца лета духота. Он решительно скинул плащ и влез на стоящую перед домом скамейку. А потом обеими руками ухватился за карниз и попытался подтянуться. Он много раз соскальзывал вниз, прежде чем ему удалось закинуть на карниз ногу, после чего он всем телом навалился на подоконник. Затаив дыхание, Штайнер прислушался, а потом спрыгнул внутрь и осмотрелся. В окно светила луна, так что он разглядел контуры мебели: стол, кровать, стул. Штайнер увидел лежащие на столе книги. Дверь была открыта. Он выскочил в коридор и за другой дверью услышал громкий храп старухи. Значит, можно вернуться в комнату. На столе действительно лежали три книги. Когда глаза привыкли к темноте, Штайнер разобрал два названия: «Libri naturales» Аристотеля и «Analytica posteriora» Боэция. Зато когда он взял в руки третий том и подошел к окну, чтобы разглядеть получше, кровь застыла у него в жилах. Это была «Libellus de alchimia», самый известный трактат по алхимии! Штайнер опустил книгу и перевел взгляд на улицу, залитую нежным лунным светом. Зачем де Сверте эта книга? И почему она лежит в этой комнате? Неужели он ее читает, навещая мать?

Приору не пристало иметь подобную литературу, но Штайнера удивило, что он вообще этим интересуется. Обычно де Сверте выставлял себя ярым приверженцем традиционной методики; его духовным идеалом был Фома Аквинский, а о номиналистах он всегда говорил с издевкой и отвращением. А что, если это только видимость, а на самом деле сия духовная позиция абсолютно ему чужда? А вдруг он еретик и вероотступник, ведущий двойную жизнь? Ведь оккультные науки — это обоюдоострый меч, их, конечно, терпят, но очень неохотно.

Штайнер положил книгу на место и начал спускаться вниз Его старые кости были не очень пригодны для таких занятий, зато в голове, как жеребята на лугу, скакали сотни мыслей, и, когда он наконец оказался на земле, он спросил себя, что же ему делать с этими новыми сведениями Он еще раз посмотрел на открытое окно. Хорошо бы завтра расспросить соседей, смогут ли те подтвердить, что в ту самую ночь приор навещал свою мать.

В мастерскую она больше не пойдет, хотя это и повлечет за собой разрыв с матерью. Решение возникло так же спонтанно, как и мысль, лежащая в его основе. И мысль эта была столь ужасна, что сама ее гротескность притягивала Софи. Однажды она зашла в бурсу, чтобы вернуть книгу, которую брал еще Касалл. Здесь работало не так много женщин: кухарки, прачки и несколько переписчиц. Наверное, можно попробовать устроиться переписывать бумаги, но Софи все колебалась. В библиотеку она шла еле-еле, опустив голову.

В нос ей ударил запах покрытых чернильными пятнами льняных тряпок. Идея оформилась в ее голове постепенно, как ветер, сначала легкий, а потом набравший силу и принявшийся колотить в двери. Софи остановилась. Впереди, на галерее, она увидела группку беседующих студентов. От мысли, молнией сверкнувшей в ее голове, она остановилась как вкопанная: а что, если просто прийти и попросить занести ее в список студентов?

Что ее ждет, если она и дальше будет крутить эту нить? Спору нет, занятие почтенное, но Софи чувствовала, что ее давно уже испортили идеи и мысли, высокомерие и дерзость. Зачем ей такая жизнь! Может, все-таки записаться? Хотя бы ради шутки! Это в ней говорит высокомерие? Просто ей хочется посмотреть, что будет, если она так сделает? О процедуре приема она знала еще от Касалла. Нужно посетить любого магистра, который проверит серьезность ее стремления учиться. Он будет задавать вопросы о происхождении, интересах, а также насчет финансового положения, и, если у него сложится положительное впечатление, он вместе с ней пойдет к ректору. Потом ей нужно будет принести клятву, что на самом деле может оказаться некоторым препятствием, потому что клятва есть клятва. Клятва верности факультету, верности ректору и уставу, а также верности империи. «Пусть они получат от меня эту клятву, — подумала Софи. — Соблюдать верность я, безусловно, буду, но только на свой собственный лад». Нельзя записываться под именем Софи Касалл. Это, конечно, не запрещено, но никто не поймет. Женщины не учатся, потому что для этого нет причин. А как объяснять, чем она собирается платить за учебу? Учиться дорого, это стоит уйму денег, особенно без стипендии, а если ты к тому же бедняк, то тебе остается только побираться на рыночной площади или носить книги за старшими студентами, чистить им сапоги и очинивать перья.

Она побрела дальше. По галерее, где все еще по-прежнему беседовали студенты. Один бросил на нее взгляд, и она опустила голову. В конце галереи находилась комната библиотекаря. Она отдала книгу и ушла.

Софи спрашивала себя, из каких средств оплатить учебу и все остальное, что ей понадобится, если она не вернется в мастерскую. К охватившей ее эйфории добавились сомнения и страх. Она пошла быстрее. Еще быстрее. И вскоре уже буквально бежала по коридорам: приподняла юбку и неслась так, как будто это был вопрос жизни и смерти. Сначала надо выбраться на улицу, а потом можно спокойно всё обдумать.

Решение показалось очень простым. Старик прятал свой туго набитый кошель под кроватью. Очень легко пробраться в комнату и взять несколько монет. А потом пойти к какому-нибудь незнакомому портному и сделать вид, что она собирается купить для мужа штаны и жилет. У одного актера она раздобыла бороду и отвратительный черный парик из конского волоса. Вернувшись к себе, недолго думая, подрезала волосы, так что теперь они доставали только до плеч и влезали под парик. Но где взять плащ, символ студенческого достоинства? Такие плащи не продаются на рынке, их выдают на факультете. Поэтому на деньги старика она купила еще и настоящее сукно, чтобы сшить плащ самостоятельно. А потом стала ждать, когда же старикашка поднимет крик. Навестила мать. Старик, сидя у окна, пялился на улицу. Значит, ничего не заметил. «До чего все просто, — подумала Софи, — надо же!»