До востребования, Париж - Алексей Тарханов

В самом начале Елисейских Полей есть место, называемое «квадратом Мариньи». Почему квадратом? Просто когда болото (а Елисейские Поля были болотом) делили на участки, их назвали квадратами. В каждом квадрате есть что-то свое – где театр, где ресторан, а в квадрате Мариньи с 1887 года собираются коллекционеры марок. Маленький рыночек открыт по четвергам, субботам и воскресеньям.

Вы когда-нибудь коллекционировали марки? Или открытки? Если да, вы знаете, что за безумцы все эти филателисты и филокартисты. В 1860-м их выгнали из Пале-Рояля и Люксембургского сада, и они, должно быть, бродили по Парижу со своими альбомами, не зная, куда приткнуться. Была франко-прусская война, пруссак рвался к столице, лютовала Парижская коммуна, Свобода вставала грудью на баррикадах, а они все перекладывали пинцетом сокровища и встречались нелегально, как нынешние торговцы кокаином, пока, наконец, один богатый коллекционер не подарил городу этот кусок земли практически под стенами президентского дворца. Подарил не просто так, а с условием, чтобы его товарищи по счастью могли там собираться и меняться своими драгоценными бумажками.

Мне кажется, многие там остались с тех времен, вид у них такой. Альбомы с открытками и марками тщательно классифицированы по странам и темам. Нужны вам «французские зайцы первой половины XX века» – будьте уверены, найдутся. А еще здесь продают марки на вес – килограммовыми пакетами. Лотерея: покупай и промывай в поисках крупицы золота, авось найдешь «Розовую Гвиану» за миллион долларов.

Как же! Золото давно и тщательно промыто, там один песок, но ведь и песок может быть прекрасен.

Самое интересное, что здесь есть, – письма и открытки, посланные когда-то кому-то кем-то. С разными нежными словами.

Их я перебираю часами. Особенно те, которые написаны по-русски. Таких, как ни странно, немало. Наши соотечественники любили и умели писать. Особенно соотечественницы.

Я и сам когда-то сочинял письма ручкой на бумаге и помню, как это выглядело. Письмо начиналось красиво и бодро, медленной поступью. А потом либо замирало от исчерпанности слов на половине оборотной страницы, либо переходило в галоп, в вываливание чувств. Бумага могла кончиться, и несколько последних строчек – возможно, самых главных, «люблю – целую – пиши же мне» – ютились на самом краю листа. Что важно, письмо было коне́чно, точно так же, как еще одна примета того давнего времени – заказанный заранее телефонный разговор. «Вам пять минут? Или десять? Ваше время истекло!»

Сейчас мы можем написать электронное письмо любой длины, развернуть любой свиток, но только никогда этого не сделаем. Наши сегодняшние письма – даже не письма, а маленькие записочки, которыми обменивались в пушкинском Петербурге при помощи посыльных, мальчиков-казачков. Сообщения иногда состоят из двух-трех слов – ради них не стоило сочинять эпистолу.

Письмо все-таки требовало усилий. Необходимость совершить несколько реальных, а не виртуальных действий: достать чернил, написать, положить в конверт, дойти до почтового ящика. И потом нельзя было ждать мгновенной реакции, хотя я помню, как человек, опустив письмо в почтовый ящик, стоял перед ним некоторое время, словно ожидая ответа.

От давних времен у меня хранится пачка любовных писем. Написанных сначала от руки, потом – прогресс – уже на пишущей машинке. Я их берегу, но не в силах перечитать, они когда-то писались с нежностью, а сейчас приносят только боль. Эти письма адресованы мне, но теперь кажется, что написаны другому человеку. Это напоминает мне найденный однажды развал старых порнографических фотографий на блошином рынке у ворот Клиньянкур.

Ощущение того, что ты присутствуешь при сексе мертвецов, действовало куда сильнее, чем все классические vanitas с черепами и зажженными свечами.

И вот передо мной открытки, посланные в Париж из Российской империи. Маленькие кусочки текстов, вырванных из цепочек длинных отношений. «Не застала тебя в Крыму… Спасибо за новости». О чем шла речь? Что может быть новостью сто десять лет спустя и кто станет целый век ждать ее в Крыму? Но оторваться невозможно.

Неловкость от чтения чужих писем как-то сглаживается тем, что ни отправителей, ни адресатов, ни их следа не осталось на земле. Остались только слова на листах бумаги. Я помню у Рабле историю про замерзшие слова, которые можно было отогревать в руках. Эти слова уже не согреешь, но они могут коротко согреть вас, когда вы бросите всю пачку в огонь.

#леаль #парижскиеместа́

Посмеиваясь над французами, особенно над парижанами, которые любят крестьян, но только за прилавком воскресного рынка, нельзя не сказать, что эта любовь – и правильная, и симпатичная, и совершенно традиционная.

Горожане ломятся на ежегодные Салоны сельского хозяйства, которые устраивают не где-нибудь, а по пути к королевской резиденции, у Версальских ворот. Салон – это лучший способ, не объезжая фермы и пастбища, оказаться в самой что ни на есть сельскохозяйственной идиллии. И посмотреть, и всего попробовать.

Особенно это удобно политикам – к ним прямо на дом привозят деревню и деревенских избирателей. Телерепортажи с салона – это святое, это как у нас когда-то Хрущев в бескрайнем кукурузном поле.

Я французскими политиками горжусь, потому что сам в главном павильоне с трудом продержался час. Нелегкая работа, если вы не привыкли к бодрящему запаху призовых коров, которые не сдерживаются, будь перед ними хоть президент, хоть кто.

Зато это настоящее раблезианское восприятие жизни (надеюсь, дух стада не потревожит дух Бахтина). Пусть мне кто-нибудь скажет, что не с рынка была вскормлена великая французская литература. Разве не на сельскохозяйственной выставке на фоне торжествующего и повизгивающего свинства поняла Эмма Бовари, что ее ждет большая любовь?

Любовь здесь пахнет парным мясом, молоком, а иногда и рыбой, и нельзя себе представить французскую нацию без свежего литературного продукта с рынка – почем брали, дайте попробовать, возьму два. Свинарка здесь вечно обнимает пастуха, а квартирная хозяйка прежде всего делится с вами адресами работников прилавка. Как в мои детские советские времена, когда только от благосклонности мясника зависело наличие мяса на столе.

Сейчас рынки берегут, а вот сорок с лишним лет назад самый большой и знаменитый рынок Парижа, Ле-Аль, прозванный Эмилем Золя «чревом Парижа», исчез в одну ночь, переехав из центра на скучную окраину. Что бы вы сказали, если бы ваше собственное чрево переехало куда-нибудь на лодыжку? Боюсь, вы сочли бы это несчастьем, именно таким несчастьем считают до сих пор парижане исчезновение кружевных павильонов, который архитектор Виктор Бальтар построил на торговой площади по приказу Наполеона III, – дивная архитектура, не хуже Эйфелевой башни.

У фотографа Робера Дуано есть книга «Paris Les Halles» – о том, как город любил и гладил свой живот, а живот его исчез.

Огромный квадрат в центре Парижа населяли особенные существа, и все они есть на снимках Дуано. Монументальнейшие мясники и их товарки-молочницы, кровь с молоком. Цветочницы и усатые цветочники, носильщики-силачи, музыканты из местных кафешек и целый взвод нищих, отбросов общества, живших вкусными и питательными отбросами «чрева Парижа». Все это исчезло. Главный парижский рынок отправили на выселки, в Ранжис, куда не придешь с авоськой – туда ездят набивать брюхо оптовые фуры.