Русская феминистка - Маша Царева

– А в чем вампиризм? Ты сказала, что она как энергетический вампир. Кому она делает плохо? Страдает себе тихонько в уголке. Разве что меня иногда достает, но я привыкла и не жалуюсь.

– Слушай, дочь, а ты думаешь, что это приятно, когда тебя преследуют? Ходят за тобой, смотрят коровьим взглядом, краснеют, если ты пытаешься заговорить, пишут тебе дурацкие анонимные записки? Лека же в угол их загоняет, «рыцарей сердца», как ты выражаешься. Она заставляет бедных мальчиков реагировать. Проявлять агрессию. Может быть, для них это сложно. Но она не оставляет выбора. Манипулятор и вампир.

Я была вынуждена с ней согласиться.

Навязчивость Леки никогда не выражалась в агрессии. Она бы никогда не осмелилась на действие, хотя я сотни раз предлагала ей взорвать привычную меланхолию безответной любви хоть подобием фейерверка – написать любовное послание, пригласить ЕГО на белый танец школьной дискотеки – все, что угодно. Но Лека предпочитала молча таращиться на того, чей образ не давал ей засыпать, не намочив слезами наволочку. Ей нравилось постоянно держать объект в поле зрения. Словно детектив из дурного кино, она плелась за избранником по школьным коридорам, подсматривала за ним из-за угла, в столовой садилась так, чтобы стол возлюбленного находился перед ее глазами.

– Смотри, как красиво он ест, – толкала она меня локтем в бок, принуждая любоваться Петей Аннушкиным из десятого «А», поглощающим глазированные сырки.

– По-моему, он сейчас подавится, – усмехнулась я. – Прекрати его мучить.

В итоге все без исключения «рыцари сердца» начинали Леку в лучшем случае избегать. В худшем – прямым текстом просили оставить их в покое. Так поступил и вышеупомянутый Аннушкин Петр – однажды подошел к ней на большой перемене и, смущенно кашлянув, объявил, что если она будет продолжать в том же духе, окажется на учете в детской комнате милиции. Потому что у нее водянистые глаза и взгляд тяжелый. И он опасается, что однажды она перочинным ножиком перережет тормозной шланг на его велосипеде и возьмет его в плен, как писателя из книги Стивена Кинга «Мизери». Этот сюжет даже снится ему в ночных кошмарах в контексте Леки и ее тяжелого взгляда.

Аннушкин был похож на Стивена Сигала, и подобная истерическая выходка выглядела презабавно в его исполнении. Жаль, что Лека была слишком оскорблена, чтобы оценить юмор.

Она рыдала четыре дня, написала восемь предсмертных записок и выкурила двенадцать сигарет, даром что даже не умела затягиваться. А потом стащила у матери алую помаду (которая в ее случае выглядела аналогом белого флага), накрутила жидковатые волосы на бигуди, пафосно объявила, что амазонки, например, и вовсе мужиков в грош не ставили, использовали пленников для оплодотворения, а потом с холодным цинизмом убивали. И ничего. Поэтому она приняла решение переключиться на девочек. Начинается новый этап в ее жизни – и в нем не будет место страданиям. Только чистая страсть как она есть.

Некоторые наши одноклассницы были впечатлены и даже посмотрели на Леку как-то по-новому, как будто бы открыли в ней порочную внутреннюю сущность. Я же знала ее как облупленную и сразу поняла, что это позерство, за которым ничего не стоит. Стараясь сохранить серьезность на лице, я предложила Леке попробовать вместе. Начать с французского поцелуя, а там уже как пойдет. Естественно, она в панике ретировалась, да еще и обозвала меня сумасшедшей извращенкой.

Стоит ли говорить, что прошла еще неделя, и глаза моей подруги снова влажно затуманились – в параллельный класс пришел новенький. Его перевели из какой-то престижной спортшколы – травма позвоночника захлопнула перед его точеным носом двери в большой спорт (уже даже не помню, какой именно, но кажется, прыжки в воду). Он был идеальным «рыцарем сердца» – красив как греческий бог, да еще и пережил «такое». Флер страданий делал его романтическим героем в наших глазах. Все наши девчонки (кроме меня) немедленно влюбились, не осталась за бортом и Лека.

В общем, это была песня о белом бычке. Колесо сансары, которое она послушно крутила, не замечая повторяющегося сюжета. Надо сказать, даже сейчас, когда Лека взрослая и успешная, с мужчинами у нее полный швах.

Конечно, схема усовершенствовалась – теперь она не только таращится на «рыцарей сердца» из-за угла, иногда те снисходят до секса. Но в целом все осталось по-прежнему – выбирает она недосягаемых и женатых, начинает их молча преследовать (вплоть до оплаты услуг частного детектива, который каждый вечер присылает ей отчет о том, в каких ресторанах и с какими девушками побывал ее возлюбленный), страдать, потом предсказуемо получает по носу и переключается на кого-нибудь еще.

Да, она больна. Крейзи.

Но вся эта история делает ее счастливой, а странное счастье ничем не хуже «простого женского».

Да, вокруг меня все были с головой погружены в свои мелкие страстишки.

Наша директриса была влюблена в отца одного из первоклассников. Бедный мальчик, он даже заикаться начал, потому что почти каждый день слышал от нее: «И без отца в школу не приходи!» Он был умницей и тихоней, а с ним обращались как с отпетым хулиганом просто потому, что у его папы были широкие плечи и умные карие глаза.

Соседка по лестничной клетке, которая всем представлялась как Танечка, даром что, во-первых, была доктором филологических наук, а во-вторых, разменяла шестой десяток лет, была влюблена в хамоватого сантехника из ЖЭКа. Впрочем, даже я в мои неполные четырнадцать понимала, чем обусловлено влечение к подобному мезальянсу.

Видимо, у создателя есть чувство юмора, раз он наделил бесхитростного сантехника, использующего связку «блянах», чтобы скрепить в единый смысл извергаемые им отрывистые словесные конструкции, такой безусловной, демонической, роковой красотой. Он являл собою искушение в наивысшей концентрации. Оливковая кожа, серые холодные глаза, смоляные кудри, четко очерченный темный рот. На него оборачивались даже не с восхищением и сожалением о невоплощенном, а с удивлением. Такие, как он, не топчут московский асфальт. Им подходят другие декорации и другая, особенная, судьба.

Наша филологическая Танечка увидела его и пропала.

Превратилась в девочку в свои пятьдесят с небольшим. Протыкала маникюрными ножничками силиконовые трубы под ванной и звонила в ЖЭК. Он приходил, и она встречала его в атласном халатике. Лицом она была дурна, зато до преклонных лет сохранила ножки точеными. Я не знаю, удалось ли ей раствориться в объятиях темнокудрого демона или он так навсегда и остался ее фантазией, но стены в нашем панельном доме были тонкими, и моя комната соседствовала с Танечкиной спальней.

Иногда по ночам из-за стены доносились тонкие всхлипы, переходящие в вибрирующий стон. Что-то животное было в этих звуках, что-то из области опасной ночи, языческих танцев с бубнами и древних темных богинь. Потом, коротко всхлипнув, Танечка затихала. Я почти уверена, что в обеих ролях – томящейся девы и сладострастного любовника – была она сама, однако мне нравилось воображать ее ночное короткое счастье более материальным и осуществленным. Я представляла, как смуглый сантехник мнет ее накрахмаленные простыни, кусает ее кожу, рвет кружева ее ночной сорочки, а потом залпом выпивает предложенный стакан воды, и его, как всех темных богов, без остатка растворяет ночь.