Дорогами войны. 1941-1945 - Анатолий Белинский

– Постой! Тут лейтенант подарки привез из Москвы, он прямо из госпиталя к нам. Забери на своих и другим скажи, чтоб пришли.

Я раскрыл коробку «Казбека», солдат от удивления только присвистнул, взял пять-шесть папирос. Его тут же как ветром сдуло из шалаша. Через несколько минут у входа опять показалась его голова.

– Лейтенант, попросили передать, что долго жить будешь! – голова тут же исчезла.

– Это было высшее проявление благодарности в данных условиях.

– Шустрый солдат, – заметил я и поинтересовался: – Он хорошо знает немецкий язык? Может даже допрашивать?

– Может, – как-то загадочно усмехнулся командир роты. – Сейчас услышишь, как будут объясняться.

Вскоре позади нас на поляне в густом тумане раздался сдавленный вскрик, через некоторое время повторившийся и неожиданно оборвавшийся. Я высказал предположение, что там завязалась борьба, и надо идти на помощь нашему солдату.

– «Завязалась…» Лежи!

По тону, каким это было сказано, мне вдруг все стало ясно, и я тут же удивился своей наивности. В этом молочном безмолвии звуки раздавались особенно отчетливо.

– Ну что там происходит? – с досадой смотрел я на командира роты.

– Сколько раз говорил ему… – командир роты повернулся на другой бок.

Мы молча прислушивались к звукам. Ударил тяжелый миномет впереди нашего шалаша, и в направлении, откуда раздавались звуки, рвануло несколько мин. Все сразу затихло.

Здесь абстрактные призывы – раздавить фашистскую нечисть на нашей земле – переводились в область конкретных дел. Давили с силой всей военной машины, Давили гусеницами танков, давили и человеческими руками. Однако эта необходимость в боевой обстановке вызывала всегда у наших солдат проявление человеческих чувств. Они обнаруживались в разной форме. В ротах, которые ходили в штыковую атаку и занимали потом места в траншеях, десятки минут длилось оцепенение, пока люди не приходили в себя. В такие минуты слова никто не обронит. Поводы были разные, но картина всегда одна.

У меня, новичка в этой обстановке, где все считали, что находятся в непрерывном бою, эпизод с пленным вызвал определенную реакцию.

– И ты…

Командир роты не дал мне договорить.

– Здесь всякий народ, некоторые прямо из заключения попали сюда. Воюют хорошо. Каждый уже десять раз свои грехи искупил. Вот этот «переводчик» – надежный человек. Он пятерых стоит, а вот при виде фрица звереет. У него родителей и семью немцы расстреляли. Отчаянный народ есть среди таких. Однажды, когда особенно трудно было с продуктами, обчистили ночью немецкий блиндаж, пока другие подзаводились с фрицами. Вот такие дела. Ты только учти: в этом болоте мы все в одинаковом положении. О том, что узнал, и вида не показывай.

– А почему, все же, этого пленного в тыл не отправил? Может, он ценные сведения дал бы.

– Отправил, но не дошли, под минометный огонь противника попали, – с расстановкой, пристально глядя на меня, сказал командир роты.

– Ясно!

– На это армейская и дивизионная разведка есть, – начал пояснять он. – Надо и себе тоже что-то оставлять, чтобы знать, в какие места по ночам пулеметы перетаскивают. Без этого здесь и три дня не проживешь. Ночью, проводив комбата, обходил позицию. В одном месте их пулемета уже не оказалось, куда-то перетащили. Он у меня сейчас из головы не выходит.

Сегодня ночью надо искать.

В шалаш влез связист, и командир роты послал его узнать, не ранен ли наш солдат после минометного обстрела.

– А что узнавать? Он уже среди своих сидит, сам видел. Фриц доходягой оказался, обалдел от страха. Орал, будто его как селедку разделывали. Сам же и виноват, что вызвал огонь на себя.

Мы выползли из нашего укрытия, когда разошелся туман. Командир роты сразу встал на ноги и, разведя руки в стороны, начал потягиваться. Я лежа смотрел на него и волновался:

– Что ты делаешь? Очередь влепят!

– Вставай, не бойся, сейчас можно. Пойдем в сторонку разомнемся немного, постоим у деревца, потом посмотрим на твои цели.

Он повернулся и в полный рост двинулся в сторону от шалаша. Я пересилил себя, тоже поднялся и пошел за ним…

Молодая поросль на передовой, обдуваемая пулями, была лишена листьев и образовывала тончайшую сетку, сквозь которую трудно было что-либо разглядеть вдали.

– А где же немецкие блиндажи? – поинтересовался я.

– Посмотри в направлении, где виднеется перебитое, согнутое под острым углом деревце, правее него куча хвороста.

Я встал в створе двух жердочек, находившихся возле нас, и посмотрел в указанном направлении. Там на земле действительно что-то было навалено. Но этот шалаш противника не был огневой точкой, которые я должен был установить и нанести на схему. Шалаши служили местом для отдыха. Огневые же точки были замаскированы в каких-то других кучах веток, и таких куч было немало.

Ближние кучки командир роты уже обследовал и строго следил за теми, в которых были огневые точки. Дальние же предстояло еще обследовать, если это окажется возможным. При наступлении пехоты в мою задачу входило корректировать огонь артиллерии по тем огневым точкам, которые себя обнаружат. Я оглядывался по сторонам, стараясь на этом однообразном фоне редкой поросли, напоминавшей картину глубокой осени, зацепиться взглядом за какие-либо ориентиры, которые мне могли бы пригодиться при ведении артогня и движении в этой полосе.

– А вот тебе и фриц появился, – спокойно проговорил командир роты. В сторону от немецкого шалаша направился солдат в грязно-зеленой форме. Я тотчас же потащил из кобуры пистолет.

– Дай мне, я его сейчас прихлопну. Я хорошо стреляю.

Командир роты, улыбаясь, положил на мою руку свою ладонь.

– Не надо. У нас сейчас не стреляют в это время. Люди спят, только недавно улеглись. Стрелять можно только после двенадцати дня, когда проснутся.

Тогда – пожалуйста, если только они тебя вперед не прихлопнут.

Я делал для себя одно открытие за другим под руководством своего наставника и, пользуясь случаем, старался выяснить как можно больше.

– А они нас сейчас видят?

– Конечно, потому и встал, что нас увидел. Первыми подниматься боятся, мерзавцы. Не у себя дома.

– И могут дать очередь откуда-нибудь из пулемета?

– Могут, но у нас до двенадцати дня стрелять, повторяю, нельзя.

– А если выстрелит кто-нибудь?

– В морду от своих же и получит.

Обе стороны находились в длительной обороне, и здесь, как мне стало понятно, действовало негласное джентльменское соглашение, которое предписывалось неукоснительно соблюдать для выполнения естественных физиологических потребностей.

Для меня такие порядки были непривычны, и я продолжал уточнять.