Личная жизнь Петра Великого - Елена Майорова

Первым, кто замыслил гибель юного шведского короля и решил воспользоваться его молодостью, был кузен Карла, датский король Фридерик IV, только что вступивший на трон. Этот монарх унаследовал территориальные претензии своего отца на земли Голштинии и Шлезвига, правил самодержавно и не опирался на мнения совета или придворных, единолично принимал решения об участии в войнах или заключал мирные договоры. Не обремененный систематическим образованием и воспитанием, он любил роскошь, придворные увеселения, красивых женщин и создал блистательный придворный штат. В то же время он был трудолюбив, деятелен, хозяйствовал умно и осмотрительно, способствовал развитию промышленности и поощрял просвещение.

Собственным решением он вступил в Северную войну в конце 1699 года, но уже через несколько месяцев Карл XII высадился под стенами датской столицы, и Фридерик IV поспешил заключить мир. Еще не вступив в войну, русский царь остался без союзника, на которого возлагал большие надежды.

Но это будет в конце года, а пока воодушевленный Петр мчится в Москву, разбираться со стрельцами.

Стрельцы участвовали в обоих Азовских походах: в первый из них царь призвал двенадцать полков, во второй — тринадцать. К военным походам стрельцы привлекались и раньше, но тогда дело ограничивалось летними месяцами. На зиму они возвращались в Москву и возобновляли привычные занятия торговлей, ремеслом и промыслами. Тем самым кормились их семьи и они сами, люди ратной службы.

После сдачи турками Азова в крепости наряду с солдатскими были оставлены четыре стрелецких полка, в обязанность которых вменялась не столько служба воинская, сколько земляные работы. Стрельцы роптали.

Летом 1697 года стрельцам велено было идти к столице. Во всех полках от этого «стояла радость великая». Однако на пути они получили распоряжение отправиться на западные границы государства, в порубежный город Великие Луки, и быть наготове: польский король просил русской помощи против своевольной шляхты. Вместо долгожданной встречи с семьями их ожидали прозябание в небольшом заштатном городке, голод и нужда. В марте 1698 года 175 стрельцов бежали со службы и обратились к начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Борисовичу Троекурову с покорной просьбой выслушать их жалобы. Князь не пожелал принять челобитную о «бескормице» и своим боярским словом приказал стрельцам вернуться в полки, а их уполномоченных арестовал.

Когда арестованных выводили из боярского дома, толпа решительно настроенных стрельцов отбила товарищей у караула. В стрелецких слободах началось возмущение. Слобожане грозились: «Сделаем, как Стенька Разин сделал!» Под вечер два пьяных стрельца, Чурин и Наумов, ворвались с оружием в Стрелецкий приказ. Они хватались за сабли, стучали кулаками по столу и говорили с судейскими и дьяками «невежливо». Пьяных «воров» после долгого разговора обезоружили и связали караульные, но один из схваченных стрельцов через мальчонку-сына сумел передать в московские слободы «слово» подбивать народ сей же час идти в затворенный Кремль.

Назревал серьезный стрелецкий бунт.

Тогда еще не было известно, что бежавшие из Великих Лук стрельцы вошли в тайные сношения с заточенной в Новодевичий монастырь недавней правительницей царевной Софьей. Она жила в монастыре довольно свободно, ездила к сестрам-царевнам, принимала посетителей. После каждой службы в Смоленском соборе вокруг нее собирались богатые и знатные люди.

Оставшийся за царя князь-кесарь Ромодановский немедленно послал за генералом Гордоном, чей солдатский полк был расквартирован в Бутырках. Вместе они 4 апреля уладили конфликт со стрельцами и положили им вернуться в Великие Луки. Стрельцы уходили с оружием, чем-то ободренные. Задним числом объясняли их бодрость вселявшим надежду ответом царевны Софьи — она якобы обещала им свою поддержку. Этот слух передавали из уст в уста, на него ссылались для оправдания последующих репрессий, но документальных свидетельств, что осторожная правительница давала какие-то обещания стрельцам, обнаружить не удалось.

Петр остался крайне недовольным результатами проведенного расследования и приказал вновь возбудить розыск. Ему во что бы то ни стало требовалось найти следы участия в мятеже единокровной сестры Софьи и уличить ее в государственной измене.

Заодно получило разрешение и еще одно семейное дело.

Решение о разводе с Евдокией возникло еще до отправления Великого посольства и окрепло во время пребывания Петра в Европе. Тихон Никитич Стрешнев писал в ответ на несохранившееся письмо царя: «…о чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, мы о том говорили прилежно, чтоб учинить во свободе, и она упрямитца. Только надо еще отписать к духовнику, покрепче и не однова, чтоб гораздо говорил; а мы духовнику и самой станем и еще говорить почасту».

Во время своего европейского вояжа Петр вел оживленную переписку с Ромодановским и со своей любимой сестрой Натальей, но ни разу не написал Евдокии. Как бы ни мечтала забытая царица о счастливом воссоединении с мужем после завершения его непонятного путешествия, разлука не сотворила чуда. И. Г. Корб записал в своем «Дневнике путешествия в Московию», что царь не пожелал остановиться в Кремлевском дворце, а, «посетив с необычной для его величества любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат». Евдокия в парадном царском одеянии, набеленная и нарумяненная, с большой свитой встречала его на крыльце царицыного терема. Несколько часов она простояла в окружении зевак в напрасном и мучительном ожидании.

Среди «нескольких домов, которые он отличал перед прочими», конечно же, был дом Анны Монс. Двадцатимесячная разлука, мелькание новых лиц и смена впечатлений не охладили его чувств к этой женщине. Более того, его привязанность к ней усилилась. Может быть, он поневоле сравнивал Анну со своекорыстными европейскими дамами и находил в ней бесконечно больше прямодушия, достоинства, искренности. «Крайне удивительно, — писал посол Священной Римской империи любознательный Христофор Игнатий Гвариент, — что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезде в Москву посетил немку Монс».

Сторонники тезиса «После — значит, вследствии[13] обвиняли Анну в том, что она подсказала ему идею лишить москвитян бороды. Ведь именно после проведенной с ней ночи он устроил обрезание бород. Но в деле преобразований царю не требовались ничьи подсказки. Кроме того, Петр примчался к Анне всего на три часа. После бурной встречи он оставил бедную женщину в беспамятстве, ее пришлось отливать водой. Вряд ли у нее явилась возможность внушить любовнику за эти три часа крамольную мысль о бородах.

У самого Петра борода росла плохо, усы были жидковаты. Он не имел оснований дорожить растительностью на лице, которую холили и которой гордились россияне. А раз нет бороды у царя, значит, нечего иметь ее и его приближенным.