Преступники. Факел сатаны - Анатолий Алексеевич Безуглов

косяка. Мягко щелкнул выключатель.

Комната большая. С потолка на толстом шнуре свисала лампочка.

— А говорили, — негромко произнес понятой, — у Евгения Тимуровича люстра чуть ли не из княжеских хором…

Гостиная выглядела странно. Словно хозяева собирались переезжать или затеяли ремонт, но не успели вынести все вещи. Посреди комнаты стоял дорогой, из мореного дуба, овальный стол, без скатерти. Высокий зеркальный буфет был лишь частично заполнен посудой. На диване лежал пушистый плед, но на полу не было ковра, хотя он здесь явно когда–то находился — паркет под ним был темнее, чем вокруг.

На окне висела тюлевая занавеска, но карниз для гардин пустовал.

«Где же редкий хрусталь? — недоумевал Латынис. — И картины всего две… Неужели Савчук, мягко говоря, присочинила?»

Об этом же размышляли Чикуров и Дагурова, обмениваясь выразительными взглядами.

— Прошу ни к чему не прикасаться, — предупредил Игорь Андреевич понятых и обратился к эксперту–криминалисту: — Займитесь, пожалуйста, может быть, найдете что любопытное…

Тот достал лупу, другие инструменты и материалы, предназначенные для обнаружения и закрепления различных заметных и едва заметных следов, и приступил к делу.

Чикуров и Дагурова вышли в прихожую.

— Думаете — ограбление? — спросила Ольга Арчиловна, закрывая плотно дверь в гостиную.

— Похоже, тут сегодня кто–то побывал, — ответил Чикуров. Он глянул себе под ноги, туда, где Хрусталев обнаружил отпечатки рельефных подошв. — Причем скорее всего после того, как Баулин ушел из дома.

— Понятно, — кивнула Дагурова. — Обувь у пришельца была грязная, ведь началась гроза.

Перекинувшись еще некоторыми соображениями, они вернулись в комнату.

— Картин, я уверен, было все же много, — сказал Ян Арнольдович. — А те, что висят, судя по подписи, нарисованы самим Баулиным. Он действительно рисовал и, кажется, неплохо.

Латынис прошелся вдоль стен, проводя рукой по вишневым с золотистыми цветами обоям. В стенах было много гвоздей. Видимо, на них и держались исчезнувшие картины.

— И вот, — показал Латынис на различного размера квадратные пятна на обоях, которые были чуть темнее основного фона обоев. — Тут выцвело от времени, а здесь нет.

— Ольга Арчиловна, — попросил Чикуров, — возьмите, пожалуйста, на себя протокол осмотра.

Дагурова села за стол и начала заполнять бланк, неспешно и аккуратно, как старательная школьница.

Чикуров открыл нижнее отделение буфета. Там стояли остатки разрозненного столового сервиза — несколько глубоких и мелких тарелок, блюдо со сколотыми краями, супница.

— Производство ГДР, — посмотрел на фирменный знак Чикуров. — По–моему, недорогой.

В выдвинутом ящике находилось несколько простых приборов из нержавейки — ложки, вилки, ножи. И еще — длинный сафьяновый футляр. Чикуров открыл его — атласное нутро было пустым, только фабричная бирочка на шелковом шнурке.

— «Ложки серебряные, — прочитал он вслух, — двенадцать штук, цена четыреста восемьдесят рублей сорок шесть копеек».

— Ложки тоже исчезли, — покачал головой Латынис.

— Как и шкатулки, — заметила Ольга Арчиловна.

— Может, он затеял ремонт? — высказал предположение Ян Арнольдович. — И вынес все в другие комнаты?

— Посмотрим, — сказал Чикуров.

Перешли в соседнее помещение первого этажа. Без сомнения, это был кабинет профессора. Две боковые стены украшали капитальные шкафы светлого дерева от пола до потолка. Книг было много, но художественная литература почти отсутствовала, в основном — научные труды по медицине. Последнее издание Большой медицинской энциклопедии, многочисленные справочники, каталоги, монографии по отдельным видам болезней, брошюры. Несколько полок занимала Большая Советская Энциклопедия. Имелось немало двуязычных словарей, а также учебников иностранных языков. В одном из шкафов стояли подшивки журналов, как советских, так и зарубежных, опять же по медицине. И все это впритык. На что обратил внимание Чикуров — книги и журналы в последнее время, видимо, не трогали, все покрывал тонкий слой пыли.

Тут же, в кабинете, находился небольшой диванчик–канапе и массивный письменный стол. Чикуров приступил к его осмотру. На столешнице лежало толстое стекло. Ни письменного прибора, ни чернильницы, только стопка белой бумаги финского производства (упаковка валялась в плетеной мусорной корзине) да японская шариковая авторучка.

В выдвинутом ящике стола Игорь Андреевич увидел письмо без конверта.

— «Дорогой Женя! — прочитал он. — Твое последнее письмо, а еще больше вчерашний звонок вызвали у меня, мягко выражаясь, недоумение. И тревогу. Я знаю, что самое дорогое у тебя — Норочка. Ревности у меня нет, да и глупо ревновать к собственной дочери. Мне тоже приятно, что она мила, ведь дурнушкам в жизни приходится тяжелее. Правда, я не в очень большом восторге от ежедневных звонков ее поклонников. Не вскружили бы девочке голову. Я не сказала тебе по телефону, но буквально на днях ко мне приходил студент второго курса МГУ и, представь, просил руки нашей Элеоноры (!!!). Отец этого парнишки замминистра, но не в этом дело (хотя Нора цену себе знает и даже не вышла из своей комнаты), согласись, в шестнадцать лет говорить о замужестве слишком рано.

К чему я пишу обо всем этом. Почему вдруг ты попросил отослать тебе тот миленький кулончик, который подарил Норочке в прошлом году на день рождения? Во–первых, неэтично, по–моему, требовать назад подарок, во–вторых, как все это объяснить Норе? Что она подумает? Ты можешь наконец просветить меня, что означают твои странные, прямо–таки нелепые просьбы в последнее время? В прошлом месяце ты попросил срочно выслать три тысячи рублей. Я выслала, хотя доводы твои были неубедительны. Теперь ты требуешь еще пять тысяч. Начну с того, что такой суммы у меня нет. Да и откуда, если ты вот уже четыре месяца не присылал домой ни копейки. Ты отлично знаешь, во что обходится содержание квартиры, дачи и прочее и прочее. Девочку надо везти к морю, а на какие, извини, шиши? Наши с Элеонорой расходы я от тебя не скрываю. Разве ты не помнишь, сколько денег ушло на отделку дачи (согласись, дальше тянуть было невозможно!) и ремонт машины. И все же ты просишь новые тысячи, которых, поверь, нет. Я никогда не умела копить деньги и, вероятно, не научусь в дальнейшем. Так что твоя просьба ставит меня в неловкое положение: мол, у меня есть, но я не хочу выслать. Прошу тебя, Женя, не оскорбляй меня. Раздражение твое мне непонятно. Может, ты устал, переработал? Или неприятности по службе? Честно говоря, твое настроение мне очень и очень не нравится. Ты сам уже не замечаешь, как ведешь себя с близкими людьми. Я, согласись, вполне законно интересуюсь, зачем тебе деньги, а ты кричишь, ничего толком не объяснив. И что это за манера бросать телефонную трубку? Я понимаю, тебе тяжело, ты редко видишься с Норой, но это не повод грубить жене.

После твоего звонка я долго плакала, особенно из–за твоей ревности.