Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

А как же принципы революции? Ведь первая статья «Декларации прав человека и гражданина», принятой Учредительным собранием Франции 26 августа 1789 года, провозгласила главную и незыблемую ценность: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах».

Наполеон вносит существенную поправку. «Французы, — заявил он, — равнодушны к свободе; они не понимают и не любят ее; единственная их страсть — тщеславие, и единственным политическим правом, которым они дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и каждому надеяться занять любое место».

Эгалитарный инстинкт французов описывался следующей развернутой формулой: «Так как все люди одинаковы, то я равняюсь любому человеку; если закон предоставляет то или другое право людям, обладающим состоянием или титулом, то и мне он должен предоставить то же право. Всякая дверь, открытая им, должна быть открыта и мне; всякая дверь, закрытая для меня, должна быть закрыта и для них. Когда законодатель дает им в руки выборный бюллетень, то он должен дать такое же и мне, даже в том случае, если они умеют пользоваться им, а я не умею, даже если ограниченная подача голосов полезна общине, а всеобщая вредна. Тем хуже, если я государь только по имени и в воображении; я согласен, чтобы мое владычество было одной иллюзией, но с тем, чтобы владычество и других лиц было такое же; мне больше нравятся рабство и лишения, претерпеваемые всеми, чем свобода и преимущества, данные нескольким, и ради одинакового уровня я готов согласиться, чтобы все несли ярмо, и в том числе я сам»[150].

Но сын герцога или барона не равен сыну крестьянина! Он имеет доходы и привилегии уже по праву рождения. Термидорианский государственный переворот 1794 года, свергнувший Робеспьера, поставил крест на иллюзии справедливого распределения собственности, но французы по крайней мере оставались юридически равными. Теперь же Наполеон, кажется, полностью ниспровергает основу, на которой зиждилось революционное общество.

«Большое преимущество составляет знатность, — писал Блез Паскаль[151], — которая пускает человека в ход с 18 или 20 лет, делая его известным и уважаемым, тогда как другой едва заслужит это в 50 лет: эти 30 лет выиграны без всякого труда».

Учреждение ордена Почетного легиона и звания «маршал Империи» создавало новую элиту. Маршалов, к каждому из которых император официально обращался со словами «мой кузен», было всего несколько человек, но число кавалеров ордена исчислялось тысячами. А это уже привилегированная каста!

Придумав «революционную Империю», Наполеон создает собственную идеологическую и социальную систему. Возрождение религии, закрепленное договором (конкордатом) с Ватиканом, и учреждение имперского дворянства довершают реставрацию особого рода — наполеоновскую реставрацию.

Островитянин, ставший первым лицом в государстве благодаря собственному гению и невиданным возможностям, открывшимся с революцией, он грубо попирает ее принципы, признав католицизм «религией огромного большинства французских граждан» и оформив новую монархию — с новым дворянством и новыми привилегиями.

«Этот конкордат, — замечает Стендаль в «Жизни Наполеона» (и то же повторяют его герои — см. «Красное и черное»), — великая ошибка, которая на целое столетие задержит раскрепощение Франции; Наполеону надлежало ограничиться прекращением всяких преследований. Частные лица должны оплачивать своего священника так же, как они платят своему булочнику».

«Не требовалось конкордата, — добавляет он ниже, — чтобы властвовать над народом, чрезвычайно равнодушным к религии, и единственным серьезным препятствием, ставшим на его пути, был папа в Савоне[152]. Не заключи он конкордата, папа все равно лежал бы у его ног. Это очень верно сказал Наполеону третий консул Лебрен[153]».

«Идея восстановления прав папы над французами находилась в прямом противоречии с общественным мнением и духом времени», — напишет Шапталь. А парижский префект сообщал в конце 1801 года: «Военные говорят, что священники были самыми ярыми врагами революции и… будут удовлетворены лишь тогда, когда им удастся реставрировать монархию».

Интересно, что всего лишь за год до провозглашения Империи Наполеон настоял на исключении из состава Института Франции одного влиятельного академика только за то, что тот посмел «очернить революцию» в своих сочинениях. Уникальная мера наказания! И что теперь, после восстановления прав церкви, создания Империи, дворянства и положенных атрибутов, должен был думать изгнанный за сомнительные грехи?

Первое из герцогств — Данцигское — было учреждено для маршала Франсуа Жозефа Лефевра[154], сына мельника, который в 28 лет женился на белошвейке Катрин Юбшер и прожил с ней долго и счастливо. У герцога и герцогини, которая, по рассказам, не знала, с какого конца едят спаржу, было 14 детей. Если Мюрата, сына трактирщика, королевский титул испортил, то Лефевр сохранил простоту и естественность поведения. Он постоянно бравировал своим невысоким происхождением.

«Этот маршал был простым солдатом, и весь Париж помнит его в чине сержанта французской гвардии», — прокомментировал император свое решение.

«Мюрат, или Пробуждение нации» — так назвал книгу ведущий французский наполеоновед Жан Тюлар. Однако нация пробуждалась скорее с такими солдатами-патриотами, как герцог Данцигский, чем с авантюристами, подобными Неаполитанскому королю. Последний выступил против Франции и плохо кончил. Тюлар говорит о здравомыслии Мюрата, что также звучит странно. То, что король видел недостатки императора, благодаря которому он стал маршалом и монархом, не может служить оправданием государственной измены — ведь Мюрат был и оставался французом!

Под стать Лефевру — Ней, сын бочара. «Господа, я — гораздо счастливее вас: я ничего не получил от своей семьи и считал себя богачом, когда в Меце у меня на столе лежали две буханки хлеба», — бросил он адъютантам, похвалявшимся родовитостью своих семей.

А вот в каких словах описал «пробуждение галлов» один прусский офицер, убитый в сражении при Йене: «Если бы вопрос заключался только в физической силе, мы скоро оказались бы победителями. Французы малы ростом, тщедушны: один немец сможет одолеть четырех из них. Но в огне они становятся сверхъестественными существами. Ими овладевает не поддающаяся описанию ярость, которой и следа не найти в наших солдатах. Да и что можно сделать с крестьянами, которые находятся под командой дворян и которые делят со своими офицерами опасности, но отнюдь не награды?»