Потайной ход - Фергюс Хьюм

– Профессор, – сказал он, прочихавшись, – я хотел вам задать вопрос об одной леди. Мой друг влюбился в нее и думает, что вы можете ее знать.

– Щитоээ, мон шер? Я нитшего не поняль. Леди, кель ном?

– Маракито Гредос.

– Эспаньоль, – пробормотал Ле Боу, покачивая париком. – Но. Не знаю это имя. Испанские дансерки. А, да, у меня их быль много, они не такой деревянный, как энглез свинтус. Какой у нее лицо, мон ами?

Дженнингс описал ее как мог, но старичок качал головой.

– Она уже три года лежит в постели, добавил Дженнингс. – Она упала и повредила спину…

– Аааа, Селестин! – воскликнул Ле Боу. – Она и правда упаль и ударилься, да. Очень сильно. Представить себе, друг мой, она поскользнуль на апельсиновый шкурка на улица – и упаль. Три года назад, да, три года. Селестин Дюран.

Дженнингс изумился.

– Но она говорит, что она испанка.

Ле Боу вдохнул щепотку табаку.

– Ах, нет, она не испанка!

– Значит, она француженка, – пробормотал себе под нос Дженнингс.

– О, нет, вовсе нет, – неожиданно воскликнул француз. – Она не француженка. Она англичанка, моя помнит! Отшень красив и крупный демуазель. Она хотель выступать в опера. Но она отшень высокий, слишком высокий. Англез, да… жюив.

– Еврейка? – отозвался Дженнингс.

– Клянусь, мон ами. Энглез еврейка, да! Она тут тантсевать десять месяц, уже три года назад. Потом апельсин шкурка – и бах! Больше я она не видель. Но она никогда не тантсеваль, но очень большой, большой демуазель.

– Вы знаете, откуда она родом?

– Нет, я не зналь больше, чем говорю тебе.

– Она вам нравилась?

Ле Боу пожал плечами.

– Я слишком старик, мон ами. Деушки меня не любить. Да. У меня быль любоффь, о, да. Представь… – и он пустился в воспоминания о приключениях своей юности, скорее забавных, чем целомудренных.

Но Дженнингс слушал его вполуха. Он думал, что Маракито-Селестина куда более загадочная женщина, чем он считал. Пока он размышлял, как ему может пригодиться эта информация, Ле Боу вдруг побагровел. Ему в голову пришла новая мысль.

– Ты знакомый с ней, Селестин Дюран? Скажи ей, я хотель мои деньги!

– Она вам не заплатила?

Ле Боу схватил руку Дженнингса и яростно ее затряс.

– Да! Труа фунт! Так! Как есть эн англез золотой монета, луидор, нет, англез сувер…

– Английский соверен. Да.

– Они были плохой монета. Отшень плохой.

– Они у вас остались? – спросил Дженнингс, чувствуя, что он на пороге открытия.

– Нон. Я их выбросиль в гневе. Теперь я знай, Селестин Дюран. Я ей обожаль, да. Красивая фам. Злой глаз. Но нет, не так. Плохой. Если ваш друг любить, то не надо ее. Она даваль плохой деньги, одна, – он поднял тощий палец. – Аха! Звонить к столу! Аллон, маршон! Ми дине – мы кушать, – сказал он и вылетел из комнаты так же быстро, как в нее вбежал.

Но Дженнингс за ним не последовал. Он нацарапал записку Пегги, сказав, что ему надо уйти по делу, и покинул Академию. Он не мог сидеть и болтать о пустяках – как пришлось бы делать в присутствии Ле Боу, – когда он сделал такое открытие. Дело начало обретать определенность.

«Не может ли быть Маракито связана с фальшивомонетчиками? – раздумывал он. – Она англичанка, еврейка, а Сол – еврейская фамилия. Вдруг она из этой семьи? Да, это дело куда больше, чем я думал. Интересно, куда мне теперь двигаться?»

Это было нелегко сказать. Тем не менее, когда Дженнингс добрался до дома – у него была квартира на Дьюк-стрит в Сент-Джемском предместье, – он решил пообщаться с Маракито. Для этого он облачился в аккуратный вечерний костюм. Сеньора Гредос считала его обычным бездельником, франтом. Знай она о настоящей профессии Майлза, едва ли она пускала бы его так свободно в свой дом. По определенным причинам Маракито не желала общаться с властями.

Но не следует считать, что она грубо нарушала закон. Для этого она была слишком умна. Дом ее был весьма приличным. Он располагался на Голден-сквер. Это был красивый старинный особняк тех времен, когда этот район считался модным. Все ее слуги были опрятны и степенны. Маракито каждый вечер принимала нескольких друзей, чтобы спокойно поиграть в карты, так что внешне упрекнуть ее было не в чем. Но когда двери закрывались, начиналась игра с высокими ставками, и известные люди просаживали здесь в баккара огромные деньги. Также сюда приходили и не столь почтенные люди, и именно потому Скотленд-Ярд оставлял этот дом в покое. Когда кому-нибудь из детективов хотелось увидеть какую-нибудь персону с темной репутацией, эту личность можно было найти у Маракито. Конечно, сюда приходила только аристократия криминального мира, и никогда – женщины. Маракито не любила женщин. Она принимала только джентльменов, и поскольку была прикована к постели и за ней постоянно ходила дуэнья-сиделка, никто не мог сказать о ней ничего дурного. Полиция знала, что в этом доме в Сохо расположен игорный салон, но поскольку он не был официальным, то смотрели на это сквозь пальцы. Но слуги Маракито ничего не подозревали, как и соседи. Сеньору Гредос просто считали калекой, которая любила развлечения из-за своей неспособности встать с постели.

Дженнингс назначил встречу с Мэллоу в этом полуреспектабельном доме. Он огляделся, войдя внутрь. Это были большие апартаменты, оформленные в стиле братьев Адам[10]и обставленные шикарной мебелью. У окна стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном. Вокруг стояли несколько джентльменов в вечерних костюмах. Другие играли за отдельными маленькими столиками, но большинство посвящали себя баккара.

Банковала Маракито. Ее кресло стояло возле стены, и красный шелк штор ярко оттенял ее мрачную красоту.

Она действительно была красива – насколько это можно было по ней увидеть. Она полусидела-полулежала в своем кресле, нижняя часть ее тела была обложена восточными подушками, сверкавшими золотой нитью. На ней было желтое шелковое платье, отделанное по вырезу черными кружевами и блестевшее драгоценными камнями. Точеные руки и шея были ослепительно белыми. Маленькая голова гордо сидела на шее, и роскошные черные волосы завивались блестящими тугими прядями у нее надо лбом. Пухлые губы, черные глаза и тонкий нос с горбинкой. Самым приметным на ее лице были брови, почти сросшиеся над переносицей. У нее были изящные кисти и красивые руки, которые она выгодно показывала, тасуя карты. Из яркого покрывала ее бюст выдавался подобно роскошному цветку, и для инвалида у нее был удивительно здоровый цвет лица. Она, как и говорил Дженнингс, действительно напоминала тропический цветок. Но в ее яркости было что-то чувственное и злое. Тем не менее никаких слухов, порочащих ее репутацию, не было. Все, сочувствуя несчастью этой очаровательной женщины, в результате которого она оказалась прикованной к постели, обращались с ней уважительно. Может, говорили иные, Маракито и коварна, но ни один отшельник не вел более суровой жизни. Улыбка ее очаровывала, и она казалась Лорелеей, губящей мужчин. В этой тихой комнате проигрывались состояния.