Дневник войны со свиньями - Адольфо Биой Касарес

– Что с тобой? – спросил он.

– Я должна сказать тебе что-то очень важное, – повторила она, сжимая его в объятиях.

В неудобном, даже причиняющем боль положении – ее твердое предплечье давило ему на шею и вынуждало слегка склоняться вбок – он спросил себя, почему в это утро женщины его добивались. Они предлагали себя, когда он был так угнетен, так мало расположен к этому. Не следовало ли понимать сей факт как доказательство враждебного хода вещей? Другое возможное (и менее пессимистическое) объяснение – все дело в том, какая идет полоса. И тут же снова спросил себя, действительно ли Маделон предлагает себя или просто хочет что-нибудь ему сказать. Словно прочитав его мысли, женщина объяснила:

– Угито мне сказал, что его племянник, а этот парень в курсе всех дел, сказал ему… Ай, не могу поверить!

– Что он ему сказал? – спросил Видаль, едва скрывая раздражение.

– Сказал ему, что ты помечен и будешь следующей жертвой.

Он почувствовал сильнейшее раздражение против этой женщины, как если бы она была виновата в том, о чем его известила. Дура, да и только! Неужели она предполагает, что, узнав такую новость, он захочет ее обнимать? Думая об этом, он ощутил, что она с особым старанием прижимала его ниже пояса. Вполне объективно, но не без опаски, как человек, знающий, что в любой момент он может быть вовлечен в нежелательное действие, Видаль спросил себя, что будет потом, что будет он делать с этой женщиной, которая так тяжело дышит в его объятиях. Ибо он не забыл прежнюю Маделон и, будучи по натуре жалостливым, не хотел ее отталкивать, но сомневался, зависит ли в такой ситуации его поведение от его воли. Он попытался вообразить ее молодой, но видел-то ее нынешнюю и слышал нынешний ее запах.

– Эти Больоло, дядя и племянник…

– Забудь о них, – посоветовала Маделон. – У тебя опасность не возбуждает желания? У меня – да.

Тут приоткрылась дверь, и они услышали:

– Извините.

Одного этого слова Нелиде было достаточно, чтобы выразить всю силу своего гнева. Лицо девушки приобрело странный сероватый оттенок с розовыми пятнами, глаза блестели, точно в лихорадке. После ее весьма краткого появления дверь громко захлопнулась. На Видаля нахлынуло отчаяние, словно произошла катастрофа, и в первую минуту он, не колеблясь, обвинил Маделон; но прежде чем заговорить, сообразил, что женщина, возможно, смотрит на вещи иначе, и ограничился словами:

– В этой комнате нас не оставят в покое. Исидорито рядом в смежной… Каждую минуту кто-то может явиться…

– А ты запри дверь на ключ, и конец! – возразила Маделон.

– Да, конечно, но я уже занервничал. Ты же знаешь, как со мной бывает, когда я нервничаю. Клянусь, я тогда ни на что не годен.

– Не преувеличивай.

– Вдобавок уже поздно, и я должен вернуться на бдение. Я люблю все делать не спеша. Встретимся в какой-нибудь из ближайших вечеров.

Женщина вяло возражала, попросила назначить время свидания и предложила ему спрятаться в их мастерской – не стоит, мол, пренебрегать предупреждением Угито. Мягко подталкивая, Видаль провел ее к дверям, и, когда остался один, он, как бывало в обществе друзей, притворился, будто ему очень хорошо, чего на самом деле не было, напротив, начав теперь размышлять об истинной причине своего отступления, он огорчился, что выказал себя грубияном с Маделон и неверным по отношению к Нелиде. Правда, второй упрек себе он сразу же отверг – ничто не дает ему права думать, будто между ним и девушкой есть нечто большее, чем дружеские отношения. О настоящей причине своего отступления он еще поразмышляет потом. От мате он отказался (уже было поздно) и, покусывая булочку, вышел из своей комнаты, надеясь, что на улице не встретит Маделон. Лучше пройти дворами через санузел. Во втором дворе он столкнулся с Нелидой, которая от него отвернулась. Он смущенно стал лепетать какие-то объяснения, но их пришлось прервать, потому что появилась Антония.

Когда он возвратился в дом Нестора, там шел разговор о стариках, которых – больше ради забавы, чем со злости, – бросали в костры Святого Петра и Святого Павла. Было известно, что четверо или пятеро стариков из их квартала получили ожоги – несчастным оказали первую помощь в аптеке Гаравенты, кроме одной старухи с ожогами второй степени, которую положили в больницу. Говорили также о похищениях, новом методе в этой войне, – тут, по мнению Видаля, проявлялась прежде всего жажда наживы.

– Если бы только исчезновение Джими было связано с похищением. Сам не знаю, почему мне это первое пришло на ум…

– А теперь ты думаешь, что могло быть что-то похуже? – спросил Аревало.

– С такими скотами…

– Не следует терять спокойствия, – заметил большерукий.

– Спокойствие! Мы вколотим его кулаками! – грозно прорычал Рей. – Вы только выясните местонахождение нашего друга. Клянусь, я его вызволю!

Зашла речь о том, стоит ли заявлять в полицию – будет ли от этого польза, или же это бессмысленно, даже опасно. У Видаля чуть не вырвалось: «Если он похищен, его, вероятно, отпустят», но он сдержался, опасаясь, что это предсказание вызовет нежелательные для него вопросы.

Затем беседа сосредоточилась на друге, у тела которого они сидели, и о близких уже похоронах. Остролицый по поводу отсутствия сына заметил:

– Я считаю это аморальным.

– Молодежь, – проговорил большерукий со свойственной ему снисходительностью, – блюдет свои интересы. Разве не сказано: «Предоставь мертвым погребать…»?

– Растак твою бабушку! – вознегодовал Данте, у него как будто улучшился слух.

– Прежде чем ехать на кладбище, – предложил Рей, – почему бы нам не пройти круг по кварталу, неся фоб на руках? В случае насильственной смерти это делается. Поднимем Нестора повыше и так покажем врагам, что мы не струсили.

Видаль посмотрел на двоих чужаков – сперва на большерукого, затем на остролицего, – ожидая от них возражений. После паузы, во время которой было слышно, как первый из них зашевелился на стуле, садясь поудобнее, высказался Данте:

– Вряд ли нам в нашем положении следует кого-то провоцировать.

– Тем паче с поднятым на плечи гробом, – прибавил Аревало.

Видаль восхитился хитростью обоих чужаков: уверенные в торжестве благоразумия, они, чтобы не испортить дела, не стали первыми выступать в его защиту. Когда же выяснилось, что все, за исключением Рея, оказались сторонниками умеренности, большерукий привел еще один аргумент:

– Кроме того, не проявим ли мы безответственность, если подвергнем опасности парней из похоронного агентства?

– Да, они ведь люди трудящиеся, ни в чем не повинные, – прибавил остролицый.

Это заявление вызвало немедленный отпор, и на миг показалось, что умеренность потерпит поражение. Но обе стороны отвлекло новое событие, а возможно, и спасло, ибо разрушило опасные планы: явился сын Нестора. Парень красноречиво поблагодарил друзей отца за присутствие и сказал, что столь замечательное доказательство преданности – огромное утешение для него, удрученного тем, что он не мог участвовать в бдении у тела отца; полиция, что и говорить, это ветвь неумолимой бюрократии, ей подавай формальности и допросы, до сыновней скорби ей дела нет.