Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

С появлением Анны рязанцы ждали от Москвы новых притеснений, ждали, что москвитяне хлынут в княжество голодными волками. И хотя с ней прибыла немногочисленная свита и сразу убрался восвояси наместник, подозрения не поубавились.

– Тебе бы только годочек продержаться, – наставляла мамка, – рачительной хозяйкой себя показать, потом можно и не хлопотать особенно – наследника родишь и, даст бог, приживёшься. А пока трудись, ласонька, не покладая рук.

Анна заставила себя вставать в три часа ночи. В первый раз, чтобы опередить боярыню Феодосию, вообще не ложилась. Потом втянулась. Феодосия, поняв сразу, что шустрая москвитянка дала ей отставку, противиться не стала, лишь посоветовала:

– В усердии своём, племянница, не вздумай сразу всё перестраивать. Нынешний порядок не один год складывался. Поддерживай хотя бы его, – боярыня усмехнулась, – если сумеешь, великая княгиня.

А вскоре удалось отлучить боярыню и от теремного владычества. Вездесущая, всевидящая мамка сказала Анне, что старшая горничная ворует в трапезной соль – отсыпает украдкой в тряпицу из солонки. Мамка сама застала её. Анна призвала боярыню и предложила отправить провинившуюся на скотный двор, чтобы вразумилась там среди коров да свиней.

– Ох, да нельзя этого делать! – сокрушилась боярыня. – Уж ты прости девушку: она из хорошей родовитой семьи.

– Простить! Соль – не мёд, на цветах не соберёшь! – Так говорила её мать, когда дети или служанки опрокидывали, случалось, солонку. И эти слова всегда раздражали Анну, теперь же, заметив сходство, она продолжала в материнском духе: – Пусть позор ляжет на голову её родовитой семьи. Да была бы она простой девкой, я бы выпороть велела бесстыжую, – и понимая, что её занесло, выкрикнула: – В Москве хитникам[30] руки рубят!

– Дело твоё, – спокойно сказала боярыня, – но моей ноги в тереме больше не будет.

Узнав о случившемся, князь выговаривать Анне не стал и тётку не удерживал. В тереме после отъезда боярыни судачили:

– Известное дело – ночная кукушка дневную перекукует.

Анна об этих пересудах не знала.

Недели через три после отъезда боярыни начался на княжеском скотном дворе падёж. Сначала околел любимый Анной ослик. Его привезли ранней весной из Орды в подарок молодой княгине от младшей жены хана. Подарки были от всех ханских жён, но этот порадовал Анну особо: живой, потешный, ласковый, шкурка что драгоценный аксамит, золотой бубенчик на шее, золочёные копытца. Анна принялась ухаживать за ним сама, кормила из соски кобыльим молоком, которое доставлял прибывший с осликом татарин, оставила в своей опочивальне. Ослик спал у неё в ногах на огромной кровати под пологом, лил на дорогие ордынские ковры, которые подарили старшие ханские жены. За это сенные девушки невзлюбили его. Анна тискала ослика, трепала за мягкие горячие ушки, смеялась:

– Натерпелся небось от ханш – теперь подарки их метит.

Но сенных девок шутки не остановили, взбунтовались:

– Руки отрываются – сил нет! Чем ковры эти по два раза в день высушивать, выветривать, может, их вместо ослика на конюшню определить? Нарастает животина – дух тяжёлый от мочи. Да и на волю ему пора – не птичка взаперти сидеть.

Василий тоже был недоволен, что ослик в тереме живёт, за завтраком у стола крутится, морду в блюда тычет. Уступила – отправила любимица на конюшню. А через неделю вырыл татарин яму на берегу Лыбеди, положил в неё завернутого в рогожу ослика, Анна не позволила с него бубенчик снять, сама засыпала землёй – с глаз долой, прогнала татарина. Потом околела коза, которую отличала Анна за необычные рога и весёлый нрав, пали несколько самых молочных коров. Их не стали закапывать, сожгли в овраге. Окурили хлев и конюшню. Отслужили молебен в церкви Николы Старого. Но мор загулял и по конюшне. Анна с мамкой сбились с ног, дневали и ночевали на скотном дворе, не могли сыскать причину страшного бедствия. На сглаз это не было похоже, да и верить в него не хотелось обеим, тем более слух прошёл, что скотину сглазила Анна своим неусыпным вниманием, а в слободских хозяйствах всё спокойно. Князь тоже обеспокоился, осторожно предложил за завтраком:

– Может, тётку вернуть? Ты извелась совсем, Анычка, исхудала, – и вдруг шмыгнул носом, принюхиваясь. – Да и пахнешь теперь, как скотница.

Василий сказал это добро, жалеючи, но ведь не с глазу на глаз. Анна вспыхнула до слёз:

– Я переодеваюсь во всё чистое и моюсь с благовониями!

И, швырнув ложку, выскочила из-за стола и устремилась к дверям. Мчась по узким переходам, слетая с крутых лесенок, Анна с отчаянием думала, что бежит воистину куда глаза глядят – не было во всём переяславском тереме места, где бы она могла отсидеться в одиночестве. В Москве зимой скрывалась на полатях, летом – на старом дереве у Красного крыльца, и никто так и не догадался её там сыскать. На переяславском подворье росли могучие вязы, посаженные ещё при великом князе Олеге. Но – княгиня на дереве! – Анна представила, как переполошатся, что подумают обитатели Кремля, увидев её там.

Она не стала прятаться: хотела, чтобы Василий нашёл её, надеялась, побежит следом – села на видном месте, под Кремлёвской стеной, у деревянных сходней, по которым спускались к Трубежу. Её хорошо видели бабы, стирающие бельё, и рыбаки, возвращавшиеся с уловом на остров. Но всё равно она здесь была одна, и те, на реке, не мешали ей думать. А раздумывала она над обидным замечанием Василия – прав был он: драгоценные благовония оказались бессильны против стойкого запаха хлева. Он исходил не только от её одежды, но даже от волос. Так же пахло и от мамки, а ведь она была чистюля. А всё потому, что нередки стали вечера, когда они вдвоём валились в опочивальне замертво на ордынские ковры, не в силах взобраться на постель. До мытья ли им тогда было? Злющих рязанских комаров не чувствовали. Кроме скотного двора, ещё дальние огороды на заливных землях у Оки требовали хозяйского пригляда, и неблизкие покосы, и лесные пасеки. Не поощришь вовремя бортников – и улетят дикие пчёлы к соседям, в бортни[31] Солотчинского монастыря. Можно было, конечно, тиунам[32] довериться, но тогда половина мёда, сказала мамка, попала бы их прожорливым домочадцам.

Узнав, что она ездила за Оку осматривать лесные угодья и лазила на бортные деревья, Василий сказал:

– Так ты скоро, княгинюшка, и до засек доберёшься, указания давать казакам начнёшь.

Тогда она не поняла, поощряет ли он её или осуждает. Теперь знала – осуждает. Даже ему не были нужны её старания, её желание сделаться настоящей хозяйкой, княгиней. А уж прочим обитателям Кремля и тем паче. И всё потому, что она – москвитянка. Но ведь и бабка Василия, Софья, дочь Дмитрия Донского, не на Рязанской земле родилась, а прабабка из Литвы прибыла. Как же они жили за этими древними дубовыми стенами? Неужели так же их неволили, также они не имели власти? И были так же одни-одинёшеньки в этом неласковом городе? Но она-то всё-таки не одна – за ней мамка. А за Василием – кто? За Василием – эти неприступные стены и эти люди, что так безучастны к ней. А что, если и он не волен в своих поступках и кто-то умный и хитрый (старый?) направляет его? Вот ведь не побежал вдогонку, не ищет…