Терроризм в Российской Империи. Краткий курс - Олег Будницкий

Понять это помогают мемуары Михаила Гоца, написанные им в середине 1890-х годов. Медленное чтение этого замечательного текста позволяет не только многое понять в биографии самого Гоца, но и в истории его поколения, немало представителей которого разорвали связь с еврейством, предпочтя борьбу за счастье русского крестьянства, а то и всего человечества. Воспоминания Гоца воспроизводят, среди прочего, картину разложения традиционного уклада еврейской жизни.

Текст, вышедший из-под пера Михаила Гоца, я называю замечательным вовсе не потому, что он отличается какими-то особыми литературными достоинствами. Скорее наоборот: нечастые яркие страницы соседствуют с многословными, заполненными банальными оборотами и не самыми глубокими мыслями. Дело не в этом: Гоц как будто не собирался писать «роман воспитания» еврейского юноши в Москве последней трети XIX века. На деле у него получилось нечто похожее именно на это.

Семейство Гоцев перебралось в Москву из Ковенской губернии в конце 1860-х годов. Сначала в Первопрестольную переехал отец, «чтобы поступить приказчиком к дедушке (по матери), начавшему разживаться чайной торговлею, которая тогда, по новости, приносила сумасшедшие барыши». Семья поначалу жила крайне бедно, причем дед «мало склонен был употреблять свои к тому времени уже большие средства» на нужды ближайших родственников. Отец неоднократно рассказывал, «как он валялся в ногах у дедушки, умоляя его дать 100 р. за визит знаменитого московского доктора» к матери Михаила, находившейся при смерти.

Отец Михаила славился смолоду своей ученостью и ничто не предвещало в нем будущего купца. Поначалу он тяготился своими обязанностями в фирме не очень горячо любимого тестя. Вот типичная картинка утра в семействе Гоцев, находящемся уже не на нижних, но еще и не на средних ступенях социальной лестницы московского еврейства:

«Раннее зимнее утро. В столовой пред уныло пыхтящим самоваром и тускло мигающей сальной свечой, слабо освещающей холодную, пустую комнату, сидит отец в стареньком шлафроке, служившем ему много лет, весь погрузившись в толстый еврейский фолиант… В то время он еще не превратился в крупного коммерсанта, усвоившего многое дурное из своего круга… Молодые годы не предвещали в нем будущего купца. Один из тех бедных еврейских юношей прежних лет, которые своими способностями и ранним пониманием сложных вопросов талмудистики выделяются в общине и предназначаются к раввинскому званию, он был отправлен своим отцом-шинкарем маленького городка в знаменитый “ешибот” (высшее духовное училище). Может быть, к этому побуждало его и смутное семейное предание, что из среды нашего семейства вышло много знаменитых раввинов, что один из них своим прозванием дал нашу фамилию (gaon zedek – “святой мудрец” – из начальных букв. – Goz).

В те времена молодые «ученые» высоко ценились еврейскими богатеями. Слух о больших талантах отца распространился по всей округе, результатом чего была женитьба отца на дочери одного из таких богатеев.

И вот под давлением нужды ученый обратился в приказчика. Погибли мечты только что начавшего развиваться ума. А время было горячее, начало 60-х годов, когда в богом обиженные уголки еврейских местечек пробивала себе дорогу человеческая мысль. Бедный “ешиботник”, вечно торчащий за убийственной схоластикой талмудистов, ставивший себе высшей целью – наизусть знать увесистые томы Талмуда, да еще так, чтобы помнить, на какой странице какая фраза, задумывался временами о другом».

«Другое» – это была мечта о Берлинском университете, куда, по слухам, добрался-таки один из местечковых талмудистов, но куда так и не было суждено поступить Гоцу-старшему. Мечты об ученой карьере и интерес к тонкостям еврейской религии и философии довольно долго не оставляли отца будущего революционера. В первые годы в Москве «он еще стремился урвать свободную минуту для чтения, но торговое торжище оставляло ему для этого только раннее утро. Неизменно садился он по утрам за казуистику Талмуда, который многосторонностью предлагаемых им знаний и искусств может служить огромнейшей энциклопедией, или за популярные книги новейшего происхождения на еврейском языке. Сюда сложил он остатки своей пытливости. Но, видно, источник был сильно засоренный и плохо удовлетворял свежий ум. Мало-помалу возраставший торговый успех захватывал все его силы, и теоретический интерес заглох».

Михаил Гоц, как и полагалось, был определен в хедер – начальную еврейскую школу. Его воспоминания об этом учебном заведении довольно типичные и крайне отрицательные:

«Низкая, грязная комнатка наполнена дымом-угаром из рядом находящейся кухни, где шумно возятся грязные еврейки. Смешанный запах сырости, гнили, табаку и испарений десятка человеческих существ. За длинными белыми столами, на высоких скамьях уселись маленькие мученики науки, бледно-зеленые лица которых рассказывают печальную повесть бедного детского житья в большом городе. Преждевременно состарившиеся мудрецы на разных столах изображают из себя степени достигнутой учености. Меж ними расхаживает важный наставник, “ребе”. Много горя пережил он, прежде чем окончательно решил, что истинное призвание его педагогика. Еще недавно бросил он часовой магазин, в котором работал его сын, да и сам он немного понимал по этой части, и принялся за мясную торговлю, соединенную с содержанием хедера. Очевидно, первое ближе его сердцу».

Особенно врезалось в память Гоца наказание расшалившегося ученика, свидетелем которого он стал в первый же день посещения хедера. Ребе снял с нарушителя дисциплины штанишки и поставил на подоконник. Остальные ученики должны были выйти на улицу и плевать на провинившегося. «Кругом окна собралась зевающая публика из мастеровых, хохотом встретившая эту необычайную “жидовскую” сцену: крики, брань, насмешки слились в один безобразный хор, и я, как очумелый, бросился назад, уселся за стол, только украдкой решаясь взглянуть на жертву своеобразной педагогики».

Учение Гоца было, вероятно, типичным для ребенка из еврейской московской семьи, постепенно выбивавшейся в люди. Вслед за хедером должно было последовать русское училище или гимназия. Значит, надо было учить русскую грамоту. Для этой нелегкой задачи был нанят учитель, местечковый «эпикуреец», приехавший в Москву в надежде самому подучиться и поступить в университет. Пока же он жил по добытому им ремесленному свидетельству и зарабатывал на жизнь уроками, совершенствуясь вместе со своими учениками. «Начатки грамоты» он преподавал на «еврейском жаргоне». В результате русский язык получался довольно своеобразный. На память об учителе в речи Гоца надолго остались обороты, вроде «ув поле», «из лошадью» и т. п. Понаторев в гимназических предметах, учитель уже был как будто сам готов к вступительным испытаниям, однако тяжелые условия существования и перегрузки, которым он себя подвергал, рано свели его в могилу.

А его ученик продолжал двигаться по намеченному пути, чтобы поступить в гимназию и реализовать мечту «всякого мало-мальски состоятельного отца-еврея. Или много-много денег, или ученая степень, – вот альтернатива, поставленная современной жизнью, как, впрочем, и много уже веков, для еврея, желающего выйти из состояния пария…»

Чувствовал ли себя Гоц «парием»? Безусловно. Хотя положение сынка богатого еврейского купца (а таковым он стал уже в то время, когда учился в начальных классах Петропавловского училища) избавляло от многого, но тем не менее и в зрелые годы Гоц не мог забыть издевательств классного надзирателя, не спускавшего мальчику из религиозной семьи отсутствия в классе по субботам: «Прямо насмехаться над жидами он не мог, для этого наша школа была чересчур благообразна… Зато он крайне ехидно вычислял, сколько дней я отдыхаю, насколько пользуюсь работой товарищей и пр. За малейшую провинность он больно бил по пальцам линейкой».