Тоталитаризм и вероисповедания - Дмитрий Владимирович Поспеловский

бывших марксистов. Большинство были участниками знаменитых петербургских религиозно-философских собраний 1901—1903 годов под председательством блестящего юного ректора Санкт-Петербургской духовной академии, епископа Финляндского Сергия (Страгородского), будущего патриарха. На этих собраниях впервые произошел серьезный и весьма плодотворный диалог между представителями Церкви и богоискательской, — тогда еще весьма левой, полумарксистской, — интеллигенцией. Первые толчки, подтолкнувшие интеллигентские круги к Церкви, исходили от ее знакомства с богословствованием славянофилов и религиозно-философской мыслью Достоевского и Соловьева. Хотя, как говорит Флоровский в своей книге «Пути русского богословия», по своему характеру «этот новый религиозный возврат окрашен в западнические тона».

И вот на этом фоне в 1909 году появляется удивительно трезвый по тону и по историчности мышления его авторов сборник «Вехи» с подзаголовком, говорившим сам за себя: «Сборник статей о русской интеллигенции». Его безжалостная критика интеллигенции, неисторичности ее мышления, оторванности от жизни страны и беспочвенности явилась разорвавшейся бомбой для левой российской интеллигенции (а иной в то время не было — только разные оттенки левизны). Веховцы близки славянофилам тем, что принимают почву, то есть российскую действительность, историческую и современную им, как она есть, и тем, что авторы не составляют какой-то единопрограммный кружок. Авторы не знали содержания статей друг друга до опубликования сборника. Они даже не сговорились между собой, что подразумевать под термином «интеллигенция». Было только негласное признание

115

обществом интеллигента как более-менее образованного человека, настроенного оппозиционно к существующему государственному строю и озабоченного общественными проблемами. Но вот Булгаков говорит, что интеллигенция вышла из окна, прорубленного Петром I в Европу, что, казалось бы, включает весь по-европейски образованный элемент России. Струве же относит появление в России интеллигенции «в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ [Александра II]» и говорит, что она «окончательно обнаружила себя в революцию 1905—1907 годов», то есть определенно ограничивает эту «прослойку» революционным радикализмом.

Но познакомимся ближе с мыслями авторов. Открывается сборник статьей философа-экзистенциалиста Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», в которой он разносит русскую интеллигенцию за ее философский утилитаризм, — недаром его статья имеет такое название. Критерием этой «правды» является польза, а не истина того или иного мыслителя, той или иной теории. Кстати, сам Бердяев был в то время, да и до конца своей жизни христианским социалистом, во многом близким марксизму, как философии действия, активности. Но русских марксистов он обвиняет в человекопоклонстве, превращении марксизма в религию: «В России философия экономического материализма превратилась в классовую пролетарскую мистику. Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества», подчеркивает Бердяев и продолжает: «Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна [та или иная] теория, ее интересует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата...». Заниматься подлинной философией, пишет Бердяев, народнику «запрещала ложная любовь к крестьянству, марксистам — ложная любовь к пролетариату». Такое редуцирование человека к классу, обезличивание его, указывает Бердяев, унижает человека, «абсолютное значение [которого] основано на Божеском, а не на человеческом, на истине, а не на интересе ... [а] опровергать философские теории на том основании, что они не соответствуют народничеству или социал-демократии, — значит презирать истину».

116

Указывая на появление в России, наконец, таких подлинных философов, как В. Соловьев, С. Трубецкой, профессор Лопатин, Н. Лосский, которых «прогрессивная» интеллигенция игнорирует и, называя этих философов гораздо лучшими европейцами, чем русские марксистские псевдо-философы вроде Богданова и Луначарского, Бердяев в заключение выражает надежду на «радостное возрождение», которое, однако, «требует не только политического освобождения, но и освобождения от гнетущей власти политики». Под политическим освобождением имеется ввиду, конечно, относительная гражданская свобода думского периода, а под властью политики — общественный и радикально-партийный диктат.

Следующее эссе, «Героизм и подвижничество», принадлежит перу Сергея Булгакова. Не сговариваясь с Бердяевым, говорившим о человекопоклонстве русской интеллигенции, Булгаков обвиняет ее в том же, пользуясь термином человекобожество, основным догматом которого «является вера в совершенство человека, в бесконечный прогресс, совершаемый силами человека». Булгаков обвиняет интеллигенцию также в безответственности ее радикализма, максимализма, ибо максимализм цели требует и максимализма средств, то есть, выражаясь языком Достоевского, без Бога все становится позволенным. Атеизм русской интеллигенции, почерпнутый из наследия западноевропейского просветительства — от деизма к скептицизму, а затем атеизму — отличается от последнего своим крайним догматизмом. Русский атеизм превращается в веру, «в которую крещаются вступающие в лоно интеллигентски-гуманистической церкви». В европейской цивилизации, имеющей много плодов, яд атеистического плода обезвреживается «своими здоровыми соками». Русская интеллигенция облюбовала только атеистический плод и, пересадив в девственную русскую почву, притязает сделать его «единственным фундаментом русского просвещения и цивилизации. На таком фундаменте не была построена еще ни одна культура», предупреждает Булгаков и напоминает: «Западноевропейская культура... по крайней мере наполовину построена на религиозном фундаменте, заложенном Средневековьем и Реформацией ... Поэтому в борьбе за русскую культуру надо бороться и за более углубленное, исторически сознательное западничество».

117

Другим догматом интеллигенции является героизм (выд. в ориг.), выработанный в ходе сопротивления полицейскому режиму. При всех привлекательных чертах героизма, он мешает интеллигенту стать творческой единицей общества, делать положительный вклад в его развитие кропотливым и внешне незаметным трудом. «Мечта [интеллигента] быть спасителем человечества или по крайней мере русского народа. Героическое "все позволено" незаметно подменяется беспринципностью во всем, что касается личной жизни». Образец этого можно найти в статье другого автора, А. С. Изгоева, который приводит пример известного провокатора, в прошлом главы боевой организации эсеров Азефа, начавшего свой партийный путь с кражи нескольких сот рублей. Но «общество» прощало это, пока не вскрылась его политическая провокаторская деятельность. Только тут припомнили, что Азеф к тому же и вор.

Все это разные проявления нравственных релятивизма и безответственности, по поводу которых авторы «Вех» бьют тревогу. Булгаков подчеркивает, что ответственность начинается с ответственности перед собственной семьей, с ответственности в быту:

«Безбытная ... интеллигенция со своим атеизмом, прямолинейным рационализмом и общей развинченностью и беспринципностью в обыденной жизни передает эти качества и своим детям. ... Боюсь, что черты вырождения должны проступать при этом с растущей быстротой».

Под «безбытностью» он имеет ввиду не только отсутствие у интеллигенции бытовой культуры, которую она отметает как «мещанство», но и ее беспочвенность в такой же степени, как можно говорить о беспочвенности Петра Великого, порождением которого, как мы уже сказали, он интеллигенцию и относит:

«Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России ... и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то