Рыцарь нашего времени - Татьяна Веденская

— Наверное.

— А что говорят в полиции? — Славик осторожно покосился на меня, он считал, что этот вопрос является для меня самым важным, самым остро стоящим на повестке дня. Интересно, что так же точно считали все вокруг — моя мама, которую мысль о судебном процессе надо мной буквально приводила в истерику и нерабочее состояние. Она уже заочно ненавидела эту Ирину, из-за которой. Так уж устроена моя матушка, для нее главное, чтобы ничего не случилось с ее собственными детьми. А другие могут сколько им угодно лежать в коме — их право.

Оксана, когда я попросил ее сходить и узнать о состоянии Ирины, а также передать ей, что я тут, рядом, и, как только смогу встать, приду — сделала все, а потом подмигнула мне и сказала, что это действительно правильная тактика и что она меня понимает.

— О чем ты? — замотал головой я, но сколько ни пытался объяснять кому-то, что мне совершенно искренне жаль Ирину, никто мне не верил. Ну и к чертям, не очень-то и хотелось. Видимо, так уж устроена наша система, что в таких ситуациях принято заботиться только о своей шкуре. Все измеряли меня по себе, даже представители власти.

С меня уже брали показания какие-то дознаватели, сказали, что уголовное дело они уже возбудили, что в таких случаях это происходит автоматически и без вариантов. Я обратил внимание, что эти дознаватели будто ждали от меня чего-то — каких-то действий, активности. Потом дали понять, что за умеренные деньги готовы помочь мне если не полностью отмазаться от дела, то хотя бы свести его к отъему прав и к условному сроку.

— Вы только не вздумайте платить адвокатам. И с потерпевшей не надо пытаться договариваться. У нас в государстве медицина бесплатная, а она с вас деньги вытянет, а потом все равно решение суда будет против вас. Мы же можем сделать многое. Мы хотим вам помочь.

— Вы можете узнать, в каком она состоянии?

— У нее тяжкий вред здоровью, если вы об этом. Это статья УК.

— Я спрашиваю, как она себя чувствует? — от злости я даже почти накричал на них. Они только вздохнули и сказали, что мы еще обязательно увидимся. И что я пока что не осознал до конца, в какой переплет попал.

Я посмотрел на Славика, которому ужасно хотелось узнать, чем все это обернется для меня лично. Я был для всех как бесплатное круглосуточное кино, триллер, происходящий на их глазах, смотреть который было тем интереснее, что никому в целом свете не было известно, чем закончится эта картина. Было понятно только одно — хеппи-энда не будет.

— Могут посадить на три года! — порадовал его я, ухмыляясь. Славик с изумлением отметил улыбку на моем лице и поежился. Я почувствовал странное, извращенное удовольствие. Это же ведь то, что он хотел услышать? Да? Ну, пусть радуется. Пусть идет в «Стакан» и расскажет всем, что я пропал окончательно, что можно уже сухари сушить. Может, Димуля сбацает еще один сюжет про беспредел и пьянство за рулем. С него станется.

— Ты не боишься тюрьмы? — уточнил Славик. Я прикрыл на секунду глаза. Я боялся, что Ирина не придет в себя, и теперь мне было куда легче жить, зная, что она вышла из комы. А тюрьма была пока что не больше чем пустым словом. Хотя, конечно, свободой своей я дорожил. Но слишком многое в моей жизни изменилось за последнее время — я лишился и дела всей своей жизни, и шофера, и пропуска в «Стакан», и того приятного чувства безответственности и беззаботности, которое сопровождало меня всю мою жизнь. Все произошедшее, крики и боль, Иринино платье в крови, ее бледное каменное, неподвижное лицо пугали меня куда больше. Страх многотонным прессом давил на меня сверху, заставляя корчиться от этой тяжести.

Когда Ирина пришла в себя, я снова смог дышать. Я совсем не сильный человек, не герой, и жить с таким грузом для меня почти невыносимо. А все остальное… Друзья, которые не брали трубок, следователи, разные зеваки типа Бодина — это было шелухой, которой было не жалко, без нее я чувствовал себя свободнее. Странное это было чувство — свобода человека, которому нечего терять. Мне терять было уже нечего. Кроме Ирины, конечно. Чувство вины оказалось куда сильнее, чем самая сильная, сводящая с ума любовь. Я ездил к ней каждый день. Больше мне было нечего делать. Я был свободен, да.

Я написал заявление об уходе, и Слава Бодин уехал разносить новости о том, до чего я докатился. Это был первый и последний визит из «Стакана», где даже имя мое стараниями Димули старались больше не вспоминать. Никто не звонил, никто ничего не хотел. Все замерло. Деньги у меня еще были, кое-что в банке, на вкладе, кое-что в долларах в банковской ячейке. Нищета меня не пугала. Нет, не правильно выразился. Я не думал о возможной бедности, так как не мог себе ее представить. Я привык жить, не думая о деньгах, так что, пока они у меня еще были, я просто продолжал жить, как живется.

Остатки разбитой «Ямашки» куда-то увезли, и я даже не пытался интересоваться, куда именно. Мне не хотелось больше о ней вспоминать, так что я решил, где бы она ни была, черт с ней. Пусть там и остается. Я не стал задумываться, сколько чего там осталось целого и на какие запчасти можно было бы ее распродать. Вся она, целиком, стала для меня проклятием, и я не хотел еще больше испортить свою карму, распродавая проклятие ни в чем не виноватым людям.

Карма. Еще одно слово из Ириного лексикона, против воли, незаметно проникнувшее в мой словарный запас. Теперь я гораздо лучше понимал, что в действительности оно означает именно для меня. И то, что имела в виду Ирина, когда говорила, что я живу будто у жизни в долг, а платить мне нечем. Теперь я только и делал, что платил.

— Ну как поживает мой «текильный брат»? — спросил я, заходя в ее палату. Это было наше традиционное приветствие. Теперь Ирина лежала в палате с еще пятью женщинами, на некоторых местах менялись пациентки, но их суммарное количество оставалось неизменным. Ира сказала, что кто-то в ее палате сильно храпит. Когда она лежала в реанимации, было лучше, она там лежала одна. Но я ужасно радовался, когда ее перевели в общую палату.

— Нормально, нормально, — отвечала вместо Ирины ее соседка. — Только ни черта не ест. Нет, ну разве можно сейчас не есть мяса. Ей же надо выздоравливать.

— Она уже большая девочка, — я усмехнулся той неизменной реакции, которую вызывали Иринины закидоны у нормальных людей. Даже тут, на больничной койке, Ира или ничего не ела, или ждала меня с сумками, набитыми вареной свеклой, рагу из картошки и фасоли и еще какой-то невероятной, несъедобной гадостью.

— О, яблочки! — Ирины глаза снова начинали светиться, когда я приносил еду. И честное слово, видеть ее снова ожившей, лохматой, в смешной байковой ночнушке, жующую яблоко со счастливым видом — было одно удовольствие.

— Что же вашу Иру все никак не выпишут? — соседка, лежавшая через одну кровать, прямо под окном, очень ждала, чтобы Ира отчалила. Ей не нравилось лежать на сквозняке, а Ирино место в уголке было самым уютным и теплым.

— Теперь уже не долго осталось, — успокаивал ее я. — Скоро ее выпишут.

— Думаешь? Ты не мог бы достать мандаринов? — спросила Ирина. Ее выписка не слишком-то волновала, и я знал, почему. Там, за пределами больницы, у нее не осталось практически ничего. И никого.