Рыцарь нашего времени - Татьяна Веденская

— Доктор, а я смогу иметь детей? — это был единственный вопрос, который она задала своему лечащему врачу за все время. Все-таки женщины — совершенно сумасшедшие создания. Сама едва дышала, а думала только о будущих детях. Что в этом нормального? В итоге с доктором общался в основном я сам. Ребра Ирины срослись, головной мозг не пострадал, кровотечений и гематом обнаружено не было (все-таки шлем — это вещь!). И внутренние повреждения, слава богу, оказались не катастрофическими. Только штифты, стягивающие поломанный тазобедренный сустав, доставляли серьезное беспокойство. Ходила Ирина очень плохо, передвигаясь не ногой, а всем корпусом, сустав практически не работал. Нельзя было нагружать ногу. Через пару месяцев ей предстояла еще одна операция.

— Но вы же живете вместе! — пробормотала Иринина соседка нам вслед. Я взял вещи в одну руку, а другую подал ей. Сросшаяся кость моего предплечья еще побаливала временами, но функция уже восстановилась полностью.

— И что? — пожала плечами Ирина, потом пожелала удачи всем, кто оставался в этой пустой, пропитанной горем и надеждой комнате, и медленно пошла к выходу. Я не стал ничего говорить, я уже устал объясняться на эту тему и с мамой, и с сестрами, и особенно с Оксаной, которая просто весь мозг мне снесла, услышав о том, что я предложил Ирине пока что пожить у меня.

— Я думал, ты меня понимаешь! — обижался я, когда она в очередной раз назвала меня идиотом, который сам себе создает проблемы на ровном месте.

— Я понимаю, почему ты оплатил ей операции. Я понимаю, что тебе необходимо заручиться ее поддержкой для суда. Я бы поняла даже, если бы ты ей просто деньги давал, хотя это нужно было делать только через банк, чтобы потом ты мог подтвердить выплаты. Все это — нормально. Вы бы могли вообще избежать уголовного приговора, если бы пришли на суд с бумагой о примирении сторон. Но зачем ты тащишь ее к себе домой?

— Не знаю. Наверное, потому, что ей некуда больше идти.

— Она же снимала квартиру?

— У нее нет денег.

— И что? Почему это-то все должно быть твоей проблемой? Нет, Гришка, ты точно спятил. А что, если она решит, что ты предложил ей нечто большее, чем просто временное пристанище? Вдруг она решит, что ты в нее влюбился? А потом обидится и откажется помогать тебе на суде? Ты думал об этом?

— Нет, я не думал, — согласился я.

— Так подумай, пока не поздно! Что ты вообще о ней знаешь? Откуда она взялась?

— Это я взялся. Ты понимаешь, она теперь даже ходить не может нормально! И все это — из-за меня. Понимаешь, из-за меня! Если я ее сейчас брошу, я не уверен, что смогу с этим жить.

— Кто бы мог подумать, что у тебя есть совесть!

— Это не совесть. Это.

— Идиотизм. Слушай, ну, хочешь, запихни ее на пару месяцев в какой-нибудь санаторий. Пусть ее еще полечат. Денег ей все равно дать придется, это факт. Но ты же никогда толком ни с кем не жил. Ты даже не представляешь, во что это может вылиться. Потом захочешь ее выгнать — уже не получится.

— Оксан, я уже все решил, — сказал я и повесил трубку. Точно такие же разговоры были со всеми. Все вокруг решили, что я спятил. Возможно. И наверное, я должен был к ним прислушаться. Но что-то внутри меня мешало теперь смотреть на мир Оксаниными глазами. Может быть, просто моя дурость. Тем более что очень скоро я смог убедиться в том, насколько Оксана-то была права! Нужно, нужно было ее слушать.

Но не думаю, что это могло бы хоть что-то изменить. Потому что я никак не могу забыть тот полет, который длился всего один миг или даже меньше. И то, как небо вдруг невероятно приблизилось, а потом все перевернулось вверх тормашками и обрушилось на меня. Как будто что-то невидимое, злое и куда более сильное, чем я, подбросило мое жалкое, слабое тело на три метра вверх и разбило его без сожаления. Так, словно во мне нет никакого смысла и нет необходимости меня больше для чего-то беречь. После такого начинаешь совершенно иначе смотреть на многие вещи. Я хотел, чтобы Ирина пока что, временно, побыла со мной. А там посмотрим. Я чувствовал, что виноват и что я теперь за нее в ответе. По этой причине мне хотелось не только знать, что она здорова, что снова может ходить и все такое. Я хотел бы увидеть, что она в порядке — целиком и полностью, что она, если хотите, счастлива. Да, это бы меня успокоило. Тогда я смог бы ее отпустить.

Ирина запомнила тот день лучше, чем какой-либо другой день своей жизни. Запомнила она его от начала и до самого конца, когда ее легкое, слабое тело взлетело над дорогой и на долю секунды ей удалось увидеть мир сверху, почти так, как об этом рассказывали те, кто пережил клиническую смерть. Ирина тоже на короткий миг почувствовала, что вышла из своего тела, взлетела над ним и над всеми, и странное, упоительное чувство легкости заставило ее глубоко вздохнуть. Она не успела почувствовать ничего больше — ни страха, ни желания выжить, ни даже отчетливого понимания того, что же именно произошло. Она не успела закричать или попытаться спастись, и цепочка роковых случайностей выстраивалась быстрее ее реакций — пусть на несколько миллисекунд, но быстрее.

С того самого момента, как тьма расступилась, и к Ирине стали возвращаться сознание и боль, лишь одна мысль крутилась в ее голове, лишь одна мысль, в справедливости которой она не сомневалась: авария случилась из-за нее. Именно она, Ирина, была единственной причиной того, что произошло. Может быть, на ручку газа давила рука Григория, но на провидение или судьбу повлияла Ира. Она и только она была виновата в том, что случилось, и ей было невыносимо стыдно перед Григорием, который, как полоумный, носился вокруг нее и поил ее соком через трубочку. Если бы он понимал то, что понимала она, он бы развернулся и ушел, не оставив и следа. Если бы он мог посмотреть на мир ее глазами.

Она позвонила Петру утром того дня, когда Все Случилось. Официальным предлогом для звонка было то, что арендатором квартиры, где она жила, был Петр и, стало быть, было вполне уместно спросить о том, что ей делать с квартирой. Конечно, вопрос был не в этом. Она не знала, что ей делать со своей жизнью. Долгое время она пыталась убедить себя, что ей достаточно того, что Петр счастлив, что он живет полной жизнью, что он примирился с женой, а раз так — в чем же дело, ведь она никогда и ничего не хотела для себя. Она хотела всего только для него.

Это оказалось не совсем так, и к концу второй недели одиночества Ирина была вынуждена признать, что она, во-первых, не слишком готова вернуться в Таганрог. Идея жить снова со своими «якобы» родителями буквально приводила ее в отчаяние. А во-вторых, она вдруг начала с ужасом осознавать, что скучает по Петру, что ей наплевать, по большому счету, насколько он счастлив там со своей женой. Что она хочет его вернуть, хочет его для себя — и в этом желании уже вполне готова идти на крайние меры. Например, устроить какой-нибудь приворот или еще какое колдовство. Или просто позвонить ему и спросить, что ей делать с квартирой. Ей нужен был только повод, чтобы напомнить о себе, она была уверена, что Петр все еще любит ее и каким-нибудь способом они смогут в итоге быть снова вместе. Стоит ему услышать ее голос.