Дружелюбные - Филип Хеншер

– У меня не было десяти шиллингов.

– Ну и ладно, дело-то сделано, – сказала мама. – Не думаю, что этот мальчик когда-нибудь напишет великую картину, спасет кому-нибудь жизнь, построит мост или напишет книгу. Те, кто на это способен, – не такие. Думаешь, люди, которые… которые написали книгу Екклезиаста, тоже ныли и были такими же прыщавыми?

Должно быть, у Лео сделалось странное пугающее выражение лица. Прежде он ни разу не слышал, чтобы мама ссылалась на книгу Екклезиаста. Откуда это у нее?

– О, ну ты меня понял, – смущенно засмеялась мама, как будто действительно заговорила о чем-то, что могло смутить. – Я за то, чтобы заплатить подобным людям, лишь бы они отвязались. Можешь вдеть красную хлопковую нитку вон в ту иголку, Лео?

Так году в 1969 или около того Лео узнал, что некоторым людям нужно заплатить, чтобы они отстали. Как узнал и то, что его мама в это верит. Прошло много лет, прежде чем он задумался, что же больше повлияло на его жизнь: мысль, что это работает, или же то, что так считала его мама?

1

Не успев появиться в доме, Блоссом рокочущим, как теперь за ней водилось, голосом проговорила:

– А что, тот парень, Том Дик, вернулся в Шеффилд?

За ее спиной двое мальчишек, выбравшись из машины, тащили тяжелые чемоданы. Лео быстро поцеловал сестру в щеку и наклонился к сыну с распростертыми объятиями. Правда, сейчас особенно сильно нагибаться не приходилось, а ради Треско и вовсе не было нужды – тот уже вымахал ростом с дядю. На Блоссом были белая блузка и блестящий бархатный платок, обернутый вокруг шеи, – Георгина фон Этцдорф, догадался Лео. Она поправилась, что ли? Или все дело в новой прическе: спадающих на плечи волосах? Менее пышная, ближе к лицу – обычно Блоссом носила венчик, взбитый с помощью пенки «Элметт». Джош приехал в голубой рубашке с закатанными до локтя рукавами, легких брюках-чинос и розовых матерчатых эспадрильях. Ничего из этих вещей Лео прежде не видел у сына. Треско был одет так же, только туфли другого цвета.

– Том Дик… – повторила Блоссом. – Кажется, я заметила его на улице, когда мы проезжали через Рампур. Это точно он.

– Понятия не имею, – невозмутимо ответил Лео. Высвободился из объятий Джоша, который прямо-таки повис на нем; потрепал сына по макушке и похлопал по плечу. – Я его сто лет не встречал. Может, ты решила, что это он, из-за роста?

– Честно, я очень удивилась, когда его увидела, но, наверное… Оставь их тут, милый, когда дедушка скажет, куда нам, мы их и унесем… Думала, он теперь в Париже или в Нью-Йорке.

– Понятия не имею, – снова сказал Лео.

Но Блоссом это не смутило: она привыкла. Да оно того и не стоило. Там, где Лео сперва пялился в пространство, а потом ронял лицо на руки, она предпочитала действовать. Она начала оглядываться, точно чего-то не хватало.

– А где дедушка? Почему к нам не вышел? – спросил Треско.

– В больнице, донимает твою бабушку, – улыбнулся Лео. – Чаю хотите?

– Умираю как хочу! – воскликнула Блоссом. – Слушайте, мальчишки, давайте отнесем сумки в комнату, где на стенах картинки с пони. Рядом с ванной. Ну или в твою комнату, Лео.

– Только не ко мне, – возразил тот. – Понятия не имею, где папа намерен всех размещать.

Его сердце учащенно забилось при мысли, что его сын и племянник могут войти в комнату и увидеть то, что лежит на прикроватном столике: пухлый конверт с письмом внутри. И думалось ему: может, взять и рассказать Блоссом о том, что сегодня утром, проснувшись, он обнаружил на коврике у двери любовное письмо. Его подсунули под дверь примерно в то время, когда они с отцом отправлялись спать, и в шесть сорок пять утра Лео обнаружил, что спать ему совсем не хочется. Он уже и забыл, когда в последний раз получал такие письма. И получал ли вообще.

2

Когда он, едва проснувшись, спустился на первый этаж, конверт лежал на коврике у двери. Открывая его, ничего хорошего Лео не ждал. Вероятных источников угрозы хватало: в полночь полным набором несчастий могли оделить его и начальник, и бывшая жена, и школа сына. Лео быстро, по обыкновению, вскрыл конверт, сделав глубокий вдох, и начал читать. Сердце его учащенно забилось, и он, одетый в халат, ощутил, что потеет. Какое-то мгновение он не понимал, что читает. Почерк аккуратный, решительный и красивый: ясно, что писал человек образованный. Скоро Лео увидел признание в любви и решил, что вскрыл послание, адресованное кому-то еще. Спустя десять минут он понял, что именно читает. Сунул письмо в карман халата. Наверху неохотно поднимался с постели пожилой человек: оттуда донеслись покряхтывания, звук выпускаемых газов, ерзание и, наконец, зевок. Потом все стихло, и Лео успокоился.

Ему и раньше доводилось получать любовные письма. От девушек – он припомнил, что они порой присылали записочки, когда все было кончено. Пару раз от Кэтрин – но, скорее, потому, что она ощущала: раз уж я выхожу замуж за этого человека, лучше бы постараться, чтобы все как у людей. Наверное, эти письма до сих пор где-то здесь и лежат. А вот послание от совсем чужой женщины было Лео в новинку. Время от времени он брал длинное письмо, садился в укромном углу и перечитывал его. И был убежден, что в один прекрасный день станет гордиться и этой эпистолой, и своим ответом: искренним, снисходительным и почтительным.

Сейчас же он испытывал в основном замешательство, и ему казалось, что из всех признаний, произнесенных или написанных, лишь это письмо мгновенно вызвало в нем быстрый отклик, единственно подлинный; не надо было притворяться, чтобы сделать кому-то приятно. Раньше женщины говорили, что любят, – и он отвечал: «Я тоже». Лео знал, как сделать, чтобы это звучало достоверно: надо широко раскрыть глаза и открыть рот; он мог даже сделать так, чтобы сердце наполнилось любовью – неотличимой от настоящей. Иногда он уверял, что будет помнить их вечно (хотя и представить себе такого не мог), а пару раз даже заплакал. Изобразить плач легче, чем смех.

Но теперь, будучи разведенным неудачником, отцом мальчика, среди белого дня в доме своих родителей Лео сидел и смотрел на слова, которые написала соседская девушка, и ему казалось, что ни одно признание в любви не вызывало у него чувства вполовину столь же подлинного, как ужасное смущение, которое овладело им сейчас. Он едва разбирал предложения. Аиша поняла, что любит его, как только увидела часы, которые он носит, – с ремешком слишком широким для его милых тонких запястий. Неужели у него тонкие запястья? И… милые? Он закрыл глаза. А когда снова открыл, прочел обещание: в один прекрасный день она выглянет в окно и увидит его в саду; только этот сад будет его садом, и этот дом будет его домом, в котором они будут жить вместе. Правильно ли он ее понял? Она такая юная, такая юная; она доверилась ему, и его отказ будет очень, очень мягким. Он даже не станет цитировать ее слова о красоте мужского лица, топором прорубившей ледяное сердце.

– Что это? – однажды спросил отец, неожиданно появившись в комнате. – Что у тебя там?