Всё, что от тебя осталось - Кати Беяз

«Почему ты плачешь? Я не исчез, не растворился. Просто я теперь другой».

Превратился ли я в безэмоционального монстра, которому не жаль собственную мать? Нет, это было другое. Все те эмоции, что наполняли меня раньше, почему-то перестали что-либо значить. И не только для меня лично, а в более обширных масштабах.

– Разряд! – послышалось вдалеке.

Меня тянуло к земле, словно у моего духа появилась чувствительность к гравитационным силам.

– Еще разряд! – крикнул кто-то совсем рядом.

Тотчас меня воронкой затянуло обратно. Боль распространилась лучами из грудной клетки и поглотила всего меня. Теперь я не мог отличить, была ли эта боль душевной или физической. Сейчас я не видел разницы.

«Как же было непостижимо трудно заставить шевелиться это тяжелое, тугое, неповоротливое тело. Я был много легче него. Я мог пробираться куда хотел, преодолевать любую преграду, любые расстояния. Я мог узнать любую тайну прошлого, настоящего или будущего, но я не мог сжать свой собственный кулак…»

В этих раздумьях я уснул, если это можно было назвать сном. Устав от бесконечных воспоминаний, я хотел просто отключиться. Но кадры из детства, словно приставучие пчелы, снова окутали мысли.

На столе стояла начатая бутылка вина. Тетя Маша приехала из Крыма. Ее загар приятно отливал бронзой, а выгоревшие волосы значительно молодили.

– Машуль, у меня не много закуски, – озадаченно произнесла мама, застыв перед открытым холодильником.

– Ой, погоди, я же купила вкусный сыр, – вскочив со стула, моя тетя скрылась в своей сумке, чуть ли не нырнув туда.

Они собирались секретничать на кухне, и я, вдоволь нагулявшись на улице, пробежал в зал к телевизору. После обеда эта комната была залита мягким солнечным светом. Он проникал сквозь деревья и играл теплыми пятнами на старом паркете. Я лег на диван, поглощая это волшебное свечение. Узорчатый тюль колыхался в открытой балконной двери, а со двора доносились радостные крики моих друзей. Мой сон был беззаботным. Таким он был только в детстве. И было совершенно не важно, сплю я, пригретый лучами заходящего летнего солнца, или укутался в теплое зимнее одеяло. Тогда я думал – так будет всегда. И лишь с годами понял, что так больше никогда не будет. Я открыл глаза, когда последние солнечные лучи скрылись за соседним домом. Воздух наполнился вечерней прохладой, и я захотел теплого чая.

Подойдя к двери в кухню из рифленого стекла, я вдруг услышал шмыганье носа. Мама заплаканным голосом что-то рассказывала тете Маше.

– Он был еще совсем малыш, и когда ему ввели наркоз, я просто не выдержала. Антошины глазки закатились, а во мне взорвалась бомба замедленного действия. Слезы хлынули фонтаном. Володя успокаивал меня, просил присесть, но я не имела сил сидеть. Исходив все пространство перед операционной, я задержалась в углу. Дверь широкого лифта открылась, и в коридор ворвались люди, сопровождавшие каталку. Они спасали мужчину, и когда двери операционной захлопнулись, я услышала крики «Разряд!». Приборы загудели, и вскоре тучное тело рухнуло обратно на каталку. «Еще разряд!» – завопил тот же голос. Снова гул и грохот. Сквозь писк аппаратуры кто-то сказал «завелось». Через двадцать четыре минуты вывезли Антона. Он был слаб после операции и еще дремал, отходя от наркоза. Я была так рада видеть его. Мне физически, Маш, стало легче дышать. Вечером он даже сам постарался сесть на кровати. Я вывалила из пакета его любимые машинки, и он принялся радостно катать их по ватному одеялу. А затем, Маша… – она замолкла, словно видела этот момент перед глазами. – А потом он приставил две машинки к груди и крикнул: «Азят»! В ту же секунду машинки театрально оттолкнулись от его слегка приподнявшейся грудной клетки и взлетели в воздух. «Эще!» – пронзительно скомандовал Антон, и только что приземлившиеся ему на грудь машинки моментально взлетели, уводя за собой его маленький корпус. Что это было, Маша? Он что, летал там и все видел?

– Ну-у-у, я не знаю, – задумчиво протянула моя тетя. – Люди под общим наркозом многое видят. И дети не исключение. Только взрослый понимает, что это был сон, а вот для деток, особенно до четырех лет, нет различий между сном и бодрствованием. Сон для них такая же реальность, как и все остальное. И если Антоша во время операции летал где-то там под потолком, то мы об этом никогда не узнаем. Он все забыл.

– Так значит, душа все-таки выходит из тела при общем наркозе? – не отставала от нее мама.

– Да, таких явлений хватает в медицинской практике. Не всегда, разумеется, но порой пациенты под наркозом видят все, что происходило вокруг, слышат разговоры врачей и даже наблюдают свое собственное тело на операционном столе.

Я не выдержал и зашел на кухню. Мать тут же подхватила меня и крепко обняла. Опьяненная крымским вином и мистицизмом вокруг той операции, она целовала меня в шею, вдыхая запах моих волос и одежды. Как много я отдал бы сейчас, чтоб почувствовать снова эти объятия. Как жаль, что теперь я точно знал, что есть сон и что есть явь.

Меня разбудили далекие голоса.

– Он назвал имена друзей. Всех, кроме Гали, – прозвучал строгий женский голос.

– Возможно, он видел, как она умерла, поэтому не зовет ее, – ответил мужчина.

«Галя умерла? А остальные? Что с ними?» – я мысленно поддержал разговор.

Голоса приближались, и кто-то третий скомандовал:

– Следите за ним, а то опять вырвет капельницу.

«Что? Они сейчас про меня? Или я не один в палате? Как я мог вырвать себе капельницу?»

Я был уверен, что не мог пошевелить и пальцем. Но никто не спешил ничего объяснять, по крайней мере, пока я не открою набитые свинцом веки. Но как это сделать? Нужно ли для этого больше времени или усилий, я не имел ни малейшего понятия.

«Перестань думать как мертвец», – пронеслись слова Алексея.

Отлично, я начинаю цитировать больные рассуждения этого маньяка. Так странно, я вдруг забыл его имя. Помнил, помнил и забыл.

«Что-то на «А»… Или его вымышленного внука на «А» звали. Там стрелка во мху была, которую он сам, скорее всего, и выцарапал, – размышлял я. – Надо постараться хотя бы не забыть его лицо, чтоб дать описание оперативникам».

Я напрягся всеми силами и постарался вспомнить своего спутника. Я помнил только охотничью куртку и седые волосы. Глаза, кажется, голубые, но остальное было лишь мутным пятном. Поразительно, как я мог помнить каждое его слово и забыть лицо? Человеческий мозг пугающе удивителен.

«Что мне теперь рассказывать сотрудникам? Марку разбитого авто я не помнил. Цвет его был белый, но это не точно».

Я помнил лес, все видения и о чем мы говорили с этим стариком до самой церкви, но я не помнил самых важных деталей.

Вдалеке снова послышались незнакомые голоса людей:

– Проверьте зрачки.

– Ирина Гавриловна, посмотрите на его глаза – зрачки учащенно задвигались. Я думаю, он нас слышит.