Месть вора - Борис Седов

– Иди, – еще раз подтолкнул меня в плечо Игнат. – Ты сейчас нужен там, а не здесь. А за Настю не беспокойся. Она будет спать, и ей будет хорошо. А Господь ей поможет. Сперва наказал, но теперь будет к ней милосерден. Надо только молиться. Надо испросить у него всепрощения.

«Да пошел ты со своим всепрощением!» – подумал я и поднял с земли дробовик. Бросил еще один взгляд на Настасью и убедился в том, что она продолжает крепко спокойно спать и просыпаться в ближайшее время вроде не собирается. Дай Бог, чтобы было именно так.

В этот момент из пармы донеслись еще два выстрела.

Мне показалось, что я узнал звук «Тигра». Комяк жив! Комяк продолжает войну! Отлично! За-а-амечательно! Хоть одна положительная эмоция. Я внимательно огляделся, чтобы сдуру не напороться на вражью пулю, и поломился через кусты к тропе.

Данилы нигде не было видно – скорее всего, ускакал в сузем на звуки выстрелов. Вороной конь Игната, нерасседланный, стоял, привязанный к тонкой березке. Я бросил на него жадный взгляд, хотел было отвязать, но в последний момент передумал, решив что в суземе увереннее буду чувствовать себя пешком, и крадущейся походкой направился к трупу своей Лошадки. Для начала я собирался достать из брошенного возле павшей кобылы рюкзака «Нимрод» и закрепить его на дробовике, а то в запарке первых секунд нападения совершенно забыл про прицел. Правда, в суземе оптика не нужна, но она не мешает при необходимости пользоваться обычной мушкой. Зато поблизости есть болото с его огромными открытыми пространствами, и кто знает…

Да, в тот момент я подумал о болоте и даже не представлял, как же оказался прав. А пока, укрывшись за павшей лошадью и потея от неотступного предчувствия, что сейчас вот возьму и схлопочу в спину пулю, я никак не мог попасть «Нимродом» на направляющие салазки. Но вот наконец прицел установлен, я облегченно вздохнул.

И тут у меня за спиной затрещали кусты.

Я резко обернулся, взял на изготовку дробовик. Указательный палец дрожал. Так и бился о спусковой крючок, готовый в любой момент судорожно согнуться и вызвать непроизвольный выстрел. По лицу сбегали вниз ручейки пота…

– Это я, Коста, – прошептал Трофим. Он сидел… нет, не сидел. Он лежал на спине своего коня, опершись грудью на черную холку, обильно залитую кровью. Но все равно не выпускал из руки ружья. Все равно продолжал войну. – Подмогай мне спуститься… Я ранен… Кажись, отхожу я… О Хосподи.

В том, что он ранен, не ошибся бы и ребенок, не то что я, врач. В том, что отходит, я тоже не сомневался ни на процент. С такой кровопотерей! С двумя пулями, угодившими в брюхо. И, кажется, перебившими аорту! Да тут не выжил бы и здоровенный детина-спецназовец, уже лежащий на операционном столе кафедры полевой хирургии питерской ВМА[25]. А что говорить про глухую тайгу и далеко не здоровяка спасовца, который еще каким-то чудом умудрялся находиться в сознании?

Трофим свалился с лошади сам. Я лишь успел подхватить его у самой земли. Осторожно высвободил ногу из стремени и опустил спасовца на мягкий мох, сразу забыв о том, что по лесу еще могут бродить недобитые разбойники с охотничьими ружьишками, и любой из них не откажет себе в удовольствии пальнуть мне в спину. В этот момент мне стало глубоко наплевать на войну. В этот момент я в первую очередь был врачом. Врачом, который не был ни на что способен в этих проклятых условиях дикой природы. Уже не спасти малышку Настасью. Уже не спасти и Трофима.

Распроклятие!

Он умер как раз в тот момент, когда до меня донесся стук копыт и треск кустов, через которые ко мне активно ломился довольный Секач. И тут же на своем сером в яблоках жеребце на тропу выехал Комяк. Он бросил пустой взгляд на мертвого Трофима, потом спешился и левой рукой деловито сдернул за шкирку со спины коня еще одного парня. Какого-то совершенно убогого, низкорослого и худого, немногим постарше того, что валялся со снесенной напрочь башкой возле кустов, где сейчас умирала Настасья. Пленный находился в сознании, но со связанными за спиной руками и простреленной голенью, так что, падая с жеребца, не смог сгруппироваться и смачно ткнулся рожей в небольшой трухлявый пенек. Пень рассьшался, паренек громко вскрикнул от боли, а Комяк не обратил на это никакого внимания. Он устало опустился на землю и похвастался:

– Еще одного я замочил. Там, в суземе, валяется… С первого выстрела. С левой руки. Точно в башню. С ружьишком он был, дьк даже и огрызнуться не успел, падла. Представляешь, Коста, ага?

– Что с правой рукой? – вместо того чтобы похвалить снайпера-самоеда, строго спросил я.

– Нашинковали меня. Осмотрел бы, а?

Я и без этого видел, что «нашинковали». На правой щеке запеклась черной коркой кровь – мелочи. Это мне было видно сразу. А вот в том, что весь правый рукав стал темного цвета, приятного было мало.

– Чем тебя? Дробью?

– Если дробью, то крупной. Я чуть не вылетел из седла, когда в меня зазвездячили. П-п-и-идарасы! Рюкзак как раз перед этим вправо переместил, он меня и прикрьш. А так бы кранты. – Комяк усмехнулся. – Видел бы ты этот рюкзак. Лохмотья, бля, да и только! Короче, звездец рюкзаку… Ну козлы отмороженные! Пока по парме за ними гонялся, еще казалось, что все нормалек. А теперича… Ой, быля-а-а!.. Коста, и коня осмотри. В шею он раненый…

– Где рюкзак? Где аптечка?

– Тут где-то сбросил. Говорю же, лохмотья. – Самоед кивнул в ту сторону, откуда только что приехал. – Пройди по краю сузема, сразу наткнешься. Я сейчас возвращался, видел его. Сразу найдешь, отвечаю.

– Ладно, раздевайся пока, – распорядился я и с дробовиком в руках отправился в ту сторону, куда мне указал самоед. Крепко пнув по пути нашего пленного.

Рюкзак я и впрямь обнаружил сразу. И он действительно представлял из себя сплошные лохмотья. Но аптечка была цела, а это главное. Будет чем перевязать Настасью. Будет чем лечить Комяка. И даже, возможно, что-то останется на будущее. Вот только – как не хотелось такого будущего, в котором нам снова потребуется аптечка!

Когда я вернулся обратно (еще раз крепко пнув по пути нашего пленного), самоед уже успел раздеться по пояс. Он устроился поудобнее, опершись спиной на молодую березку, смешно вывернул голову набок и, закатив в сторону и без того косые глаза, пытался высмотреть, что же там такое у него с рукой.

С рукой у него оказался полный ништяк, если исходить из того, что могло быть в тысячу раз хуже. Сильный ушиб плеча и рваная рана предплечья, на которую не мешало бы наложить швы (впрочем, как и на щеку), если бы было чем – вот такой я поставил диагноз, не обнаружив ничего более существенного. Весь удар картечи принял на себя рюкзак.

Пока я возился с перевязкой, неожиданно возле нас объявился Данила. Он спешился, сразу склонился над мертвым Трофимом и коротко спросил:

– Преставился?

– Да, – буркнул я.

– Накрыл бы хоть тело. – Данила перекрестил начинающего коченеть покойника и тут же принялся бубнить себе под нос заупокойную.