Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

Тут Владимир извлек из бокового кармана пиджака небольшой продолговатый сверток, взятый им в модном магазине. Когда он его развернул, я увидел шляпную булавку — точь-в-точь такую же, как та, которую нам давеча показывал судебный следователь.

— А ежели не шилом? — Владимир протянул булавку Иконникову. — Вот, взгляните, господин Иконников. Что скажете? Может это подойти какому-нибудь батраковцу для орудия убийства?

Сердце у меня упало. Я подумал, что, возможно, Владимир все-таки верит в виновность моей дочери и возится со мною не столько из желания уберечь невинную от неправедного обвинения, сколько из сострадания к старым знакомым. Но какое отношение могла иметь моя безобидная дочь к каким-то варварам, сделавшим убийство цеховой профессией?!

Старый полицейский взял булавку двумя пальцами, словно бы даже с опаской. Поднес к глазам, повертел и так, и эдак. Разочарованно покачал головой.

— Нет, господа мои хорошие, не может, — твердо ответил он. — Никак не подойдет.

Мы переглянулись. Я испытал облегчение, в глазах же Владимира заметно было скромное торжество.

— Отчего же не подойдет? — спросил Ульянов.

— А оттого, милостивый государь, что жало батраковского шила, как я уже сказал, делается из прочной, закаленной стали, так что, даже наткнувшись на ребро жертвы, оно не согнется и не затупится. А тут, — Иконников небрежным жестом бросил булавку на стол, — тут, господа, мы имеем дело с мягкой латунью, не так уж тщательно и заточенной, которая в самый ответственный момент непременно подведет. Нет, здравый ум батраковца не позволит ему использовать такую ненадежную вещь. Да и зачем? Шило, должным образом заточенное и закаленное, — дело проверенное.

Африкан Сидорович еще раз взял булавку двумя пальцами — с некоторой, как мне показалось, уже брезгливостью — и протянул ее Владимиру.

— Нет, батюшка мой, это никак не подходит для батраковцев… — повторил он.

Иконников помолчал немного и вдруг спросил:

— А что — нашли эту штуку в подозрительном месте?

— Да уж, в весьма и весьма подозрительном… — ответил Владимир рассеянно. — Весьма…

— И кровь на ней была? — спросил бывший полицейский.

— Нет, крови не было.

— Что же заставило вас думать, что эта безделица стала орудием преступления?

— Не меня заставило думать, — поправил его Владимир, — а судебного следователя, господина Марченко.

— Знаю такого, — бросил Иконников, но продолжать не стал, видимо, не желая давать ту или иную оценку собрату-сыщику перед штафирками.

— Думаю, к определенным выводам его подвел характер проникающего ранения на теле убитого, — сказал Владимир. — Следователь полагает, что удар мог быть нанесен именно такой булавкой. Правда, признаюсь вам честно, я тоже сомневался в этом. И вы сейчас лишь усилили мои сомнения.

Иконников махнул рукою, словно отметая содержащееся в этих словах признание его опыта и одновременно отдавая нам на поруки близорукого судебного следователя, пусть даже и собрата.

«Ах! — подумалось мне. — Если бы кто-нибудь так же легко мог убедить судебного следователя!»

И действительно, из сказанного бывшим полицейским агентом следовало только одно: шляпная булавка никак не могла быть орудием заранее обдуманного убийства.

Когда мы с Владимиром вышли от бывшего полицейского, вновь я ощутил странную безотходную неприязнь, проистекавшую, казалось, не от обывателей здешних, но от самых стен трущоб, прихотливо и едва ли не живописно составлявших здешний пейзаж. И вновь подивился я тому приподнятому настроению, с которым взирал тут на всё и всех молодой господин Ульянов. По уверенному виду, с которым он выбирал нужную дирекцию пути, я определил, что сам Владимир посещал эти места не раз и не два.

И он незамедлительно подтвердил мой вывод.

— Тут поблизости есть трактир, весьма сносный, — молвил Ульянов. — Я там бывал. Довольно чисто, и кухня неплоха. Мы ведь нынче еще не обедали, а я, честно сказать, не на шутку проголодался. Может быть, заглянем?

Должен признать, предложение его не доставило мне никакого удовольствия. Последний час я тоже испытывал немалую тоску под ложечкой, но при мысли о том, что обедать придется в этом малоприятном месте, чувство голода немедленно пропало. Однако не сознаваться же в том молодому человеку, шествующему по кривой разбитой улице с беззаботным видом и словно бы не замечающему косых взглядов местных иерихонцев. А потому предложение я принял, и мы вскоре свернули к двери, над которой красовалась вывеска с караваем хлеба и большой рыбой. Ниже крупно было написано: «Трактир Синицына». Краска на вывеске изрядно облупилась, так что рыба осталась без глаза, а каравай, словно плесенью, был покрыт мелкими белыми трещинами. Впрочем, может статься, то как раз плесень и была.

Тем не менее внутри оказалось неожиданно чисто и просторно. На этот час мы оказались единственными посетителями. В большой зале стояло с десяток столов, накрытых прилитыми скатертями; в углу красовалась трактирная машина, которую сейчас, надо думать, никто не собирался запускать. Мы сели за стол, ближайший к окну на улицу. Мгновенно подбежал половой в красной рубахе с откинутым воротом — коренастый малый с мелкими чертами лица и непомерно длинным, словно уворованным с другой физии носом, отчего во всей его мордочке проглядывало нечто барсучье. С полусогнутой руки полового свисала несвежая салфетка, а волосы его были густо смазаны маслом и зачесаны назад.

— Чиво изволите? — подобострастно осведомился он. О этот сакраментальный вопрос всех половых всех трактиров матушки России, да и не только трактиров!

Мы изволили заказать волованов со стерляжьим фаршем, тройной ухи и к тому пирогов с вязигой — был вторник, а по вторникам Петровский пост рыбу разрешает. Я подумал еще спросить какой настойки или наливки, но отказался от намерения.

Половой мгновенно исчез — должно быть, магическим образом перенесся в кухню. Владимир некоторое время сидел молча, глядя в окно. Вдруг он как-то подобрался, вытянул шею и устремил взгляд на улицу, словно силясь там что-то разобрать. Я тоже посмотрел в окно, но ничего особенного не увидел.

— Знаете, Николай Афанасьевич, — сказал вдруг Ульянов, все еще разглядывая сквозь стекло улицу, — а ведь, пожалуй, именно здесь власти, сами того не подозревая, подводят мину под существующий порядок. Уж сколько я бывал тут, а никаких действий городской управы, нацеленных на выпрямление положения, незаметно. Ну скажите: могут ли вот в таких домах, на таких улицах вырасти верноподданные? Опора трона?

— Вас это как будто радует, — заметил я. — Разумеется, то, что власти не обращают внимания на подобную клоаку, ужасно. Сила порядка — в неослаблении. Но считать сии трущобы миной, способной взорвать империю, — это голос не ваш, а вашего юношеского максимализма. Уж извините старика.