Избранное - Хуан Хосе Арреола

представленья о времени, пространстве и законах перемещенья тел. Как будто призванный решить античный парадокс, олень собой являет сразу и черепаху и Ахилла, лук и стрелу: он всегда бежит вдогонку своему же бегу, а остановившись, оставляет нечто бегущее вовне.

Олень всегда в движенье; в своем скольженье он подобен тени, что призраком мелькает меж дерев, — как в яви, так и в мареве легенды: таковы олень святого Иоанна, несущий крест в ветвлении рогов, и олениха, что вскормила молоком святую Женевьеву. И повсюду, где ни встретится чета оленья, их явленье равнозначно чуду.

Потому мы все стремимся причаститься естества оленья, хотя бы только взглядом и на отдаленьи. Неспроста Хуан де Йепес[комм.] воспевал высокость лёта дичи, которую ему дано было настичь: то был образ не голубя земного, но оленя, недостижимого в бездонности полета.

ОБЕЗЬЯНА

Вольфганг Кёлер потратил в Тетуане пять лет, пытаясь научить процессу мысли обезьяну. Как истый немец, Кёлер разработал систему умственных загадок. Посредством хитроумных лабиринтов, приманок, лестниц, досок, палок он побуждал беднягу Момо — так звали шимпанзе — обрести способность к рассужденью. После всех опытов Момо стал самой умной обезьяной в мире, но — только обезьяной, ибо, удовлетворив немецкую пытливость и собственную потребность в пище, он так и не переступил порог сознанья. Ему была предложена свобода, но умный Момо предпочел остаться в клетке.

Ибо многие тысячелетия назад обезьяны уже определили свою судьбу, отказавшись от соблазна стать человеком. Избежав греха мышления, они поныне обретаются в раю — вроде бы уроды, сущая пародия на человека, обезьяны по-своему свободны. И видя их сегодня в зоопарке, в клетках, мы словно смотримся в нелицеприятное зерцало — это ведь они на нас глядят с сочувствием и насмешкой, поскольку человек курьезно воспроизводит обезьянью природу.

Как мартышка, послушная шарманщику, человек покорно пляшет под музыку того, к кому невидимо привязан. И мы все также безуспешно ищем выход из лабиринта, в котором оказались, и нам бывает недостаточно рассудка, дабы ухватить недостижимый плод метафизического древа.

Столь тесное общенье обезьяны Момо и человека Кёлера закрыло навсегда врата надежды и заключилось признаньем пораженья и грустным расставаньем.

Homo Sapiens вернулся в германский университет, где подготовил труд об интеллекте человекообразных, принесший ему славу и благосостоянье; а Момо навсегда остался в Тетуане, располагая пожизненною рентой в виде плодов — даров природы.

ВОДОПЛАВАЮЩИЕ ПТИЦЫ

Они вольготно плавают по глади вод и праздно бродят по тверди берега — дурынды шалые, кичливо обряженные в чудные облаченья. Все они птицы высокого полета, здесь каждый умывается в перчатках.

Казарки, селезень и мандаринка блистают перьями галантерейного отлива. Играют переливы ярко-алого, бирюзовой голубизны с лилейной белизною и золота. Есть особи, что отливают всей палитрой, а как вглядишься — то заурядная лысуха или темноперый баклан, живущий отбросами и претворяющий в сиянье красок свои исканья в болотистых низинах.

Народец пестрый и болтливый, где каждый голосит по-своему, не внемля никому другому. Громила пеликан рвет соломину из клювика утенка, гусыни без конца хлопочут ни о чем, оставив всю кладку преть под жарким солнцем и катиться под уклон; и никому на ум нейдет взять под надзор потомство. Все эти господа и дамы, мнимых салонов шаркуны, стремятся превзойти друг друга валкостью походки. Исполненные непроницаемого лоска, живя в воде, они воды-то и не знают.

Всего пошлее лебеди в пруду, эти напыщенные поэтические штампы, отблеск ноктюрнов и полных лун, жалкий реквизит в жарких лучах полуденного солнца. А символический изгиб лебяжьей шеи назойливо зудит извечным вопрошаньем… Добро, средь стаи лебедей нашелся один черный: он прибился поближе к берегу, и его сумрачная шея выглядывает сонно, точно кобра из корзины перьев.

Средь этой публики нам исключеньем станет цапля, которая известна тем, что опускает в грязь лишь одну ногу, являя достойнейший образчик свайной конструкции. А временами она сонно прячет клюв в глубинах своих легких перьев, словно бы расписанных дотошно японским мастером, искусным знатоком деталей. Цапля единственная не поддается искушенью пасть в отраженье неба, где ждет ее ложевье из грязи и гнилья.

Из книги

«ИНВЕНЦИИ»

(1941–1946)

…Приемлет Солнце в свою семью златую огнь слабый, бедный, боязливый.

Франсиско де Кеведо

В СЕМ МИРЕ ОН ТВОРИЛ ДОБРО

1 августа

Сегодня вечером я опрокинул на письменный стол пузырек с клеем; это случилось перед самым закрытием конторы, когда Педро уже ушел. Мне пришлось немало потрудиться для того, чтобы привести все в порядок: я вынужден был переписать набело четыре письма, уже подготовленных к отправке, а еще надо было заменить папку в одном из дел.

Вообще-то я мог бы оставить все эти дела на завтра или перепоручить их Педро, но мне это показалось несправедливым — бедняге и так хватало хлопот.

Педро превосходный работник. Он служил у меня уже несколько лет и мне не в чем было упрекнуть его. Более того — Педро заслуживал самых высоких похвал не только в служебном, но и в человеческом плане. В последнее время он ходил с каким-то озабоченным видом, как будто собирался сообщить мне нечто важное. Боюсь, как бы бедолага не переутомился от работы. Я решил постараться хоть как-то облегчить ему жизнь: буду помогать ему в делах. Но сейчас, когда пришлось перепечатать замаранные письма, я с удивлением обнаружил, что у меня нет навыка работы на машинке. Пожалуй, мне стоит потренироваться немного.

Итак, начиная с завтрашнего утра Педро обретет в своем бывшем высокомерном начальнике заботливого друга, товарища по работе — и все это благодаря тому, что сегодня вечером я опрокинул пузырек с клеем и в конце концов пришел к этим вот размышлениям.

А пузырек-то опрокинулся по чистой случайности: я задел его локтем, как это уже не раз бывало со мной, когда то или иное прихотливое или необъяснимо резкое движение руки влекло за собой целую цепь самых тягостных событий. Так было, когда я разбил вазу с цветами в доме Вирхинии.

3 августа

Видимо, дневник мой будет содержать и невеселые записи. Вчера ко мне зашел сеньор Гальвес и опять завел речь о своих темных делишках. Он уже дошел до того, что предложил увеличить мою долю вдвое, если я соглашусь поставить свою профессиональную деятельность на службу его гнусному промыслу.

Возмущению моему не было предела! Чтобы я продался ради горсти монет и разорил бы