Жили два друга - Геннадий Семенихин

– Да, ты это метко заметил. Но у меня экипаж с командиром. Книгу я назову знаешь как? «Ветер от винта».

Демин покосился на коптящий язычок огня.

– Недурно, Леня. Это, я тебе скажу, название что надо. Под ним многое можно объединить: и героизм, и лирику, и все наши думы. А где же ты свою тетрадь хранишь, если не секрет?

– Какой тут секрет? – вздохнул сержант. – В самом надежном солдатском хранилище – в вещевом мешке.

– И не боишься, что при какой-нибудь заварухе можешь ее потерять?

– Что поделать? Несгораемого сейфа для этого начальник штаба мне не даст. А более надежное хранилище, чем солдатский мешок, найти трудно. Тем паче что сейчас не сорок первый год, а вторая половина сорок третьего, и драпаем не мы от фрицев, а фрицы от нас.

– Оно так, – согласился Демин, – но мало ли какие локальные события могут произойти на фронте.

– Ничего, Николай, бог не выдаст, свинья не съест. Я о другом думаю – о том дне, когда в эту тетрадь выплеснется все, что пережил, передумал. Когда поставлю последнюю точку, я такой праздник отмочу. Из-под земли достану дюжину бутылок вина. Прямо на самолетной стоянке шашлык жарить будем. А читать? Читать самым первым ты будешь. Потом Зара рукопись получит. И если вам обоим понравится, в печать отправлю…

Ночь стояла за остывшими стенами землянки. Чад от светильника лез в глаза и ноздри. Бродила тень от пламени по стене, копоть струйками поднималась к низкому потолку. Соломенный матрас, на котором спали Заморин и Рамазанов, источал острый запах мешковины. Душно было в землянке, и синий воздух вис под низкими сводами. Узкой ладонью Пчелинцев ласково погладил клеенчатый переплет толстой тетради.

– Привык я к ней, – признался он почти нежно. – А у тебя такая есть, Николай?

– Что? – опешил Демин.

– Тетрадка такая!

– Почему же она у меня должна быть?

– Ты же ведь тоже сочиняешь, – убежденно сказал воздушный стрелок.

– Чудишь, – пробормотал Демин.

– А листок, забытый тобою на скамейке? Скажи «папаше» Заморину спасибо, что он его у ветра вырвал.

Испугался, что там какие-либо секретные данные, за потерю которых командира экипажа по головке не погладят. Видел бы ты, как он за этим листком гнался. Пыхтит, глаза как у быка, кровью налились. Пейзажик!

Демин потрогал желтый ремешок планшетки, сдавленно хохотнул:

– Словом, спас крупное художественное произведение.

– Не говори так, – строго остановил его стрелок. – Человек, взявшийся за перо, никогда не знает, чем это окончится.

– Теория, – прервал его Демин, – а я практик. Не получаются у меня стихи. Задумаю написать, два-три куплета сложу, а дальше ни в зуб ногой. Я, например, недавно песню начал писать. Вот послушай, если хочешь.

Демин и сам не заметил, как робко он это произнес.

От Пчелинцева эта перемена не утаилась.

– Читай, читай, – потребовал он.

– Я сейчас, – виновато проговорил Демин. – Дай только откашляться. Сажи у вас от этого коптильника развелось – не продохнешь.

В эту минуту Заморин пробормотал что-то неразборчивое во сне, и оба о опаской на него поглядели. Им сейчас было хорошо вдвоем.

– Так я все-таки начну, – повторил Демин и, опуская глаза, голосом чужим и неповинующимся стал читать:

Голос Демина затух. В землянке стало тихо, только извне доносился то окрик часового, то приглушенное урчание проехавшей автомашины, то отдаленное громыхание артиллерии.

– А дальше? – задумчиво окликнул своего командира Пчелинцев.

– Это и все.

– Гм… маловато.

– Согласен, – вздохнул подавленно Демин, – всегда у меня так получается. Напишу два-три куплета – и баста.

– Прочитай что-нибудь еще.

– Я тебе вот это, – сказал Демин, – оно мне почему-то больше нравится.

– У меня таких много, – прервав чтение, с пафосом заявил Демин. – И почти все неоконченные.

– Плохо. Ты не настойчивый. – Тень от лохматой головы Пчелинцева заколыхалась на глиняной стене.

– Видно, поэта из меня никогда не получится, – признался Демин.

– Нет, отчего же? – возразил Пчелинцев. – В твоих стихах есть изъяны. И рифмы слабые, и слова стертые. А вот чувства есть, и кто его знает, будешь упорным, может, начнешь писать по-настоящему. В начало пути человек не всегда знает, куда приведет его избранная дорога.

Демин с удивлением смотрел на своего ровесника. Никогда он не видел Пчелинцева таким. Тот же несбритьш пушок на мягком подбородке, те же русые вихры на голове и тонкие, хрупкие, как у музыканта, кисти рук, но в глазах совсем иное выражение: в них и добрые огоньки, и строгость, и задумчивость увлеченного человека.

– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? – внезапно прервал его Демин. – Моего первого инструктора лейтенанта Прийму. Соберет он, бывало, нас, курсантов-желторотиков, и начнет говорить об ошибках в технике пилотирования, случаи всякие приводить из летной жизни. Так интересно говорит – заслушаешься. Вот и ты, Леня, так со мной про стихи.

Пчелинцев отрицательно замотал головой:

– Какой из меня инструктор, да еще по поэзии.

– Нет, ты не говори, – горячо остановил его Демин. – Для меня ты инструктор. Потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Теперь я по-настоящему верю, что книгу свою ты напишешь, Леня, и Зара ее прочтет первой, а я вторым.

Пчелинцев благодарно улыбнулся:

– Она очень строгая, наша Зара. Как знать, может быть, моя книга ей совсем не понравится.

– Что ты, Леня. Понравится, – испуганно остановил его Демин. – Вот увидишь, что понравится. И не только Заре, всему полку понравится, потому что ты пишешь о том, что выстрадал. Я теперь буду за тебя болеть, как на футболе. И условия создавать. Совсем как тренер.

Поселять всегда буду отдельно от других стрелков, чтобы они в тетрадку твою не заглядывали. Могу заставить наших ребят обеды и ужины из нашей столовки тебе приносить. Они у нас добрые, они все поймут правильно.