Коммод - Михаил Никитич Ишков

– С какой стати я должен что-то расхлебывать?! – Коммод, сидя в постели, несколько отпрянул. – Разве я не вправе наказывать и миловать?

Клеандр ответил не сразу. Некоторое время помалкивал, по опыту знал, что, смутив хозяина острым вопросом (молодой цезарь в первые дни действительно очень опасался приставленных к нему отцом «друзей»), нельзя пытаться с ходу объяснять, что к чему.

Тем более выказывать горячность.

В таких случаях серьезный разговор обычно оборачивался беспредметным спором и чаще всего заканчивался обвинениями его, Клеандра, в тупости, нерадивости, слепоте, жадности и боги знают в чем еще. Господина необходимо в меру потомить, довести до готовности, дождаться, когда он вспылит, потребует объяснений. Император лучше соображал в тот момент, когда не может сам отыскать ответ на поставленный вопрос, когда теряется в догадках.

Так повелось с детства. Нельзя пересчитать шишки и подзатыльники, которые сыпались на голову Клеандра, когда его в десятилетнем возрасте приставили к благородному, рожденному свободным сверстнику, оказавшемуся к тому же и будущим цезарем. Возразишь – не избежать побоев. Будешь покорствовать, во всем соглашаться – Луций распалится, закипит, в итоге вновь колотушки.

– Я слушаю. Говори.

Теперь, главное, не сбиться с тона.

Спальник, запинаясь, словно решившись на откровенность, но так до конца не сумев побороть страх, продолжил:

– Давай, господин, не будем поддаваться страстям и раз берем до тонкостей, при свете дня и опираясь на здравомыслие, следующий вопрос: какова наша цель? Разве не в том, чтобы как можно скорее вернуться в Рим? И непременно с победой, в лучах славы! Что, как не победоносный триумф, окажется лучшим украшением первых дней твоего царствования? Разве, величайший, не об укреплении нашей власти нам следует заботиться в первую очередь? Если да, попробуем взвесить все основательно и беспристрастно. Нам нельзя совершать необдуманных, тем более вызывающих поступков. Если обвязать Бебия цепями, мы вполне можем поссориться не только с полководцами, но и – сохрани Юпитер от подобной глупости! – со всей армией.

Предположим, ты, господин, бесповоротно решишь покарать Бебия. Тогда перед нами две возможности. Первая – решить судьбу Бебия исключительно волеизъявлением принцепса, не посвящая никого из посторонних в причины подобных действий. То есть не раскрывая сути его проступка. В этом случае каждый представитель высшего командного состава встревожится и задумается: а не окажется ли он следующим в списке опальных? Беда в том, что Помпеян и другие полководцы пока сильны и строптивы. В их силе – радость нашего царствования, в строптивости – угроза. Неужели у нас не хватит ума не вступать с ними в открытую схватку, ведь они, напуганные до смерти участью Бебия, потеряв голову от страха, могут сговориться между собой и посягнуть на самое святое, что у нас есть, – на твою жизнь, цезарь!

– Но этот служака позволил себе недопустимую дерзость! – воскликнул Коммод. – Не слишком ли он о себе возомнил?

– Но кто знает об этом? – возразил Клеандр и задумчиво перебрал на пальцах посвященных в эту историю участников. – Ты да я, Бебий да эта сумасбродная, не способная снести бремя близости к высшей власти, лишенная достойного воспитания провинциалка. Мавританцы не в счет.

Он неожиданно встрепенулся, заговорил живее. Его полное, приятное на вид лицо повеселело, он даже отважился улыбнуться.

– Вот я и говорю: если «огурчик» будет держать язык за зубами – ладно, живи. Теперь рассмотрим вторую возможность, чем может грозить нашей особе формальное расследование?

– Чем?

– Нам придется выложить всю эту историю с Кокцеей.

– И что! И выложим!

– Тогда мы поссоримся не только с начальством, но и с солдатскими низами. Первые спросят, в чем вина Бебия, ведь прямого запрета на выезд из дворца не было. Может, Кокцея отправилась проведать матушку? Она же от рождения вольна поступать по собственной воле. Легионеры, особенно из местных, начнут кричать: мы живота не щадим ради отца родного, императора и августа, а он крадет наших дочерей и сестер, полноправных римских гражданок. Поверь, господин, стоит только подобным настроениям возобладать в армии, и мы, сами того не желая, опасно усилим и Пертинакса, и Сальвия, и кого угодно. Нам благодарить надо Бебия, а не наказывать. С его помощью мы разом избавились от этой беспокойной скандалистки и прочно привязали к себе одного из лучших легатов, а в перспективе достойного заместителя всей этой стареющей, мнящей себя цезарями и августами своре. Ведь Бебий сейчас места найти не может?! Прикидывает, какое наказание ждет его? Должен признаться, держится он замечательно, мне по душе его доброе и храброе сердце. Глупо не воспользоваться таким достойным человеком. Он выполнил за нас ту работу, взяться за которую ты, господин, втайне мечтал, но приступить робел. Мы отделались от этой сумасшедшей, да так, что ни капельки грязи не коснулось твоей особы. Ты, величайший, поступил вполне по природе. Ни в чем себе не отказал: погулял, потешился, как мечтает погулять и потешиться каждый из тех, кто находится в военном лагере. Такова их природа. Легионеры будут смеяться над ней, над «супругой императора», и не будут таить злобу. А мастерицу жарить дичь мы легко отыщем в Риме. Небось столичные поварихи не чета этой безумной.

– Что же, прикажешь мне наградить Бебия за то, что он увел у меня жену?

– Не увел, а избавил. И не жену, а какую-то четвертушку жены. Это, господин, большая разница.

– Ладно, но если бы ты знал, как горько на сердце, когда близкий друг, член тайной, посвященной Клиобеле коллегии, член ее кружка, так изменнически поступил со мной.

– У нас, цезарь, не может быть близких друзей. Кружков – сколько угодно, а вот друзей – ни-ни! О том нас еще ваша матушка Фаустина предупреждала. Тебя – словесно, а меня, с помощью выдирания волос. Вытрет о мою голову руки, потом дернет прядь и прибавит: «Приглядывай за сыночком! Чтоб никаких друзей».

Клеандр на миг прервался. Глаза у него затуманились, потом на них выступили слезы. Он смахнул их и продолжил:

– Ты другой породы. Божественной! Ты очень заблуждаешься, если полагаешь близкими друзьями Витразина или Перенниса. Витразин даже не успел ознакомиться с записками вашего батюшки, а уже потребовал с Александра Платоника пятьдесят золотых за разрешение опубликовать их.

– Подлец, негодяй!

– Вот и я говорю, подлец и негодяй! Что за беда, господин, если Александр опубликует эти заметки. Полагаю, нам не следует вмешиваться в сделку между Платоником и Витразином. Пусть договариваются. Однако следует подумать, когда их обнародовать. Это очень важно и будет очень уместно. В них нет ничего дурного, наоборот, очень много забавного.

– Как ты можешь знать?