Во что мы верим, но не можем доказать: Интеллектуалы XXI века о современной науке - Джон Брокман

А что можно сказать о чувствах? Мне кажется, что чувства возникают, когда в мозге, способном осознавать свою собственную активность, запускается система эмоций, точно так же как система страха. Следовательно, то, что мы называем «страхом», – состояние сознания, возникающее, когда активность защитных систем мозга (или последствия этой активности, например телесные реакции) занимает объем кратковременной памяти. С этой точки зрения чувства тесно связаны с теми областями коры, которые свойственны только приматам и особенно хорошо развиты у людей. Естественный язык дает возможности тонкой градации переживаний, так как позволяет нам использовать слова и грамматику для того, чтобы дифференцировать и систематизировать разные состояния и соотносить их не с самим собой, а с другими.

Есть и другие мнения по поводу чувств: Антонио Дамасио считает, что чувства вытекают из более примитивной активности в участках коры и ствола мозга, отвечающих за телесные ощущения. Это мнение разделяет Яак Панксип, хотя и считает более важной роль ствола мозга. В ходе человеческой эволюции эта структура почти не изменилась, поэтому она может иметь отношение к чувствам у разных биологических видов. Я не возражаю против этой теории, но не думаю, что ее можно доказать. По мнению Панксипа, если крысы и люди демонстрируют страх, то, по-видимому, оба вида переживают страх одинаково. Но можно ли утверждать, что крысы и люди испытывают одинаковые чувства, когда демонстрируют сходное поведение? Таракан, спасающийся от опасности, – испытывает ли он страх, когда убегает? Я не думаю, что сходство поведения может быть достаточным доказательством подобия переживаний. Нейронное сходство может быть полезно: ствол мозга у людей и крыс устроен одинаково, а у таракана мозга вообще нет. Но можно ли сказать, что за чувства отвечает ствол мозга? Даже если бы мы доказали, что у людей это так, то можно ли быть уверенным, что это верно и для крыс?

Так что мы возвращаемся туда, откуда начали. Я думаю, что крысы и другие млекопитающие, а может быть, даже тараканы (кто знает?) способны чувствовать. У меня есть основания полагать, что их чувства фундаментально отличаются от наших (поскольку нам представляется, что человеческое сознание – функция языка). Поэтому я предпочитаю исследовать эмоциональное поведение крыс, а не их эмоциональные переживания. Я изучаю крыс, потому что это позволяет вести исследования на нейронном уровне, при условии что мы измеряем одни и те же свойства нервной системы крыс и людей. Я не стал бы исследовать язык или сознание на примере крыс, поэтому не изучаю и их чувства: ведь я не уверен в их существовании. В результате меня могут обвинить в близорукости, но я предпочитаю заниматься тем, что может принести пользу, а не ломать голову над тем, обладают ли крысы сознанием. Я предпочитаю рассматривать эмоции с практической точки зрения.

Джордж Дайсон – историк технологии. Его интересы весьма обширны – от истории алеутского каяка («Байдарка») до эволюции цифровых вычислительных технологий и телекоммуникаций («Дарвин среди машин») и исследований космоса с помощью ядерных взрывов («Проект Орион»).

В течение нескольких лет я сплавлялся на каяке вдоль побережья Британской Колумбии и юго-восточной Аляски. Я наблюдал, что местные популяции ворон говорят на разных диалектах. Различия между этими диалектами, как оказалось, соответствуют традиционному географическому разделению между языками местного населения. Вороны, живущие на территориях племен квакиутлей, хайда, цимшиян и тлингитов, «говорят» по-разному, особенно это касается характерных звуков «ток» и «тлик».

Я верю, что это соответствие между человеческим языком и языком ворон – не простое совпадение, а свидетельство процесса коэволюции. Хотя доказать это очень сложно.

Элисон Гопник – профессор когнитивистики психологического факультета Калифорнийского университета, Беркли. Автор нескольких книг, в том числе «Ученый в колыбели: что раннее обучение говорит о мозге».

Я верю, но не могу доказать, что младенцы и маленькие дети на самом деле более сознательны, более живо воспринимают внешний мир и внутреннюю жизнь, чем взрослые. Я верю в это, потому что существуют убедительные свидетельства функциональной приспособленности к развитию. Маленькие дети гораздо лучше взрослых учатся новому и более гибко меняют свои представления о мире. С другой стороны, они гораздо хуже используют свои знания на практике, и им меньше удаются действия, требующие скорости, эффективности и автоматизма. Дети на лету хватают новые слова, но не могут завязать шнурки.

С точки зрения эволюции такая неравномерность вполне оправдана. Наш биологический вид больше полагается на обучение, чем все остальные, и имеет самый длительный период детства. Детство – это время, когда мы чувствуем себя в безопасности, можем учиться чему угодно, но нам не нужно ничего делать. Об этом свидетельствует и нервная система. У маленьких детей гораздо больше нейронных связей, чем у взрослых, – им лучше удается связывать вместе разные виды информации. С опытом некоторые связи укрепляются, а множество других полностью исчезает. Как говорят нейробиологи, мы приобретаем устойчивую эффективность связей, но теряем их пластичность.

Какое отношение это имеет к сознанию? Возьмем личный опыт, который взрослые люди связывают с каждой из этих функций. Когда мы знаем, как сделать что-то по-настоящему хорошо и эффективно, то обычно наше сознание, как минимум отчасти, прекращает фиксировать эти действия. Когда мы едем домой по хорошо известной дороге, то буквально не видим знакомых домов и улиц, хотя, в функциональном смысле, прекрасно их видим. По контрасту, когда мы сталкиваемся с чем-то новым – влюбляемся или оказываемся в незнакомом месте, – то вдруг начинаем более остро и интенсивно осознавать внешний и внутренний мир. На самом деле мы готовы потратить кучу денег и душевных сил на эти несколько ярких дней в Париже или Нью-Йорке, которые мы будем помнить еще долго после того, как месяцы обычной жизни исчезнут из нашей памяти.

Точно так же, когда взрослому человеку нужно научиться чему-то новому – скажем, мы решили прыгнуть с парашютом, работаем над новой научной идеей или просто осваиваем новый компьютер, – мы начинаем остро, даже болезненно осознавать свои действия; нам нужно, как говорится, быть внимательными. Мы все лучше осваиваем новые действия, и нам нужно все меньше внимания, и мы все меньше осознаем свои движения, действия и мысли. Иногда говорят, что взрослые более внимательны, чем дети, но на самом деле все наоборот. Взрослым лучше удается не обращать внимания. Им лучше удается не замечать лишнего и концентрироваться на единственном объекте. Об этом свидетельствует и работа нашего мозга. Некоторые участки мозга взрослого человека, например дорсолатеральная префронтальная кора, активизируются всякий раз, когда мы сосредоточенно учимся чему-то новому. При выполнении повседневных задач эти области активизируются гораздо реже. У детей иначе – эти области активизируются даже при выполнении обычных задач.

Внимательный читатель обратит внимание, что эта гипотеза прямо противоречит тому, во что верит Дэн Деннет, хотя не может этого доказать. И это ведет нас к следующему пункту, в который верю я, но тоже не могу доказать. Я верю, что проблема Сознания (с большой буквы) исчезнет из психологии, точно так же как из биологии исчезла проблема Жизни. Вместо этого мы получим гораздо более сложные, тонкие и подкрепленные теорией свидетельства связи между определенными типами феноменологического опыта и определенными функциональными и неврологическими феноменами. Например, острота и интенсивность внимания могут быть совершенно не связаны с переживанием собственного «Я». Возможно, маленькие дети что-то осознают лучше, а что-то хуже. Осознание боли может совершенно отличаться от осознания красного цвета, а осознание цвета может кардинально отличаться от потока сознания Джеймса и Вирджинии Вулф.