Булгаков и княгиня - Владимир Алексеевич Колганов

от времени пробегающая от уха и до уха. Да что там говорить – природа на нём явно отдыхала. Единственное, что не подлежит сомнению – редкостное усердие во всех делах, во всех произносимых им словах, словно бы с пелёнок тщится доказать, что абсолютно всё ему по силам. Это и был главный режиссёр Евстафий Никодимович, краса и гордость этого театра.

И вот, глядя на него, я еле шевелю непослушными губами и спрашиваю, указывая на гимнастическую стенку:

– Это тут при чём?

Главреж удивлённо, с некоторой долей сочувствия смотрит на меня. Пожалуй, даже огорчён тем, что я не разобрался в мизансцене. И говорит:

– Если вам не понятно изображение креста, то его роль та же, что и у распятия…

Я снова за своё:

– Так при чём тут это?

– Видите ли, – терпеливо разъясняет режиссёр, – у Чацкого точно такие же проблемы, как у Иисуса Христа. Вы не находите?

– Не думаю… – я понемногу прихожу в себя.

– Ну как же! Иисус, как выясняется, был много умнее окружающих людей, и в том его беда!

– Я вовсе не уверен, что умнее. Да и ваш Чацкий попросту дурак, если ничего лучшего не смог придумать, кроме как карабкаться на стену…

Ох, лучше бы молчал! А потому что главреж весь покраснел, как рак, ощерил пасть и, более не в состоянии сдерживать себя, взбирается на авансцену, расталкивает актёрок и актёров, и начинает на меня орать:

– Да что вы такое говорите?! Да можно ли руку на святое поднимать?! – и всё примерно в том же духе, то есть по принципу: «как ты, поганый смерд, посмел!»

Я сразу и не понял, отчего вот так. То ли за Иисуса он обиделся, то ли за беднягу Чацкого, которому тут и без меня досталось? Скорее всего, осерчал именно за то, что я и впрямь руку поднял на самое святое – ведь всё это, как родимое дитя, плод неимоверного напряжения и усилий. Вот тужился он, тужился, и родился… спектакль. А мне-то что с того? Да пусть хоть целый полк гусар родит – мне всё равно по барабану!

Вообще-то, спорить с дилетантами не велика наука. Другое дело, если у дилетанта проблемы с головой – тут дискутировать выйдет самому себе дороже, да просто без толку! Однако из уважения к актёрам, и прежде всего к исполнительнице роли Софьи, я счёл возможным что-то объяснить. Причём тут Софья? Так даже Грибоедов признавал, что очень хороша собою.

Я встал. Встал, если не в позицию, предназначенную для атаки, то, по крайней мере, так встал, чтобы всех видеть и чтобы все видели меня. Особенно та, светленькая.

– Евстафий Никодимыч! А также господа актрисы и актёры! Я вовсе не хотел обидеть ни вас, ни вас, ни вас, ни, тем более, Христа, – я раздавал поклоны, надеясь таким образом как-то умерить их пыл, как-то подготовить, поскольку собирался сказать некие слова, для понимания которых требуется известное напряжение умственных способностей. – Тут дело вот в чём. Сказать «все люди добрые», это я цитирую Христа… сказать это – вовсе не свидетельство огромного ума. И вот почему. Основа нашей с вами жизни – это следование инстинктам. Вы все, наверное, их знаете – инстинкт самосохранения, инстинкт продолжения рода… Так вот один инстинкт может привести к предательству ради того, чтобы спасти себя. Другой предполагает алчность как средство достижения благополучия семьи и продолжения собственного рода. Печально, но это неоспоримый факт!

– Нет, только послушайте! – кричит главреж. – Он отвергает истину, что человек был совершенен изначально. Да можно ли ставить под сомнение каноны христианства?

– Речь не о сомнениях, а об инстинктах?

– Да нет никаких инстинктов! Человек с рождения чист и непорочен, а изменяется под влиянием окружающего зла…

– Зло, это что же, заразная болезнь? Так объясните, как передаётся. При чихе или половым путём? – все эти доморощенные мэтры уважения у меня не вызывают.

– Нет, погодите. Да об этом же писали… – главреж на минуту замолкает, морщит лоб, закатывает глаза. – Вот! Вспомнил! Итак, Га-Ноцри заявляет: «С тех пор, как добрые люди изуродовали Крысобоя, он стал жесток…» Всё именно так, то есть изначально Крысобой был добр, а что же вы такое утверждаете?

Да мне ли не знать, что на самом деле там написано!

– Послушайте, Евстафий! Я вижу, вы не поняли, – стараюсь подобрать слова, чтобы не возбудить слишком уж чувствительную публику. – Фигуру этого Га-Ноцри автор описал, как бы это вам сказать, с некоторым подтекстом, что ли. Ну может ли нормальный человек настаивать на том, что говорить правду приятно и легко? Вот он попробовал и оказался прибит к деревянному кресту гвоздями. И между прочим, если верить ему, добрые люди это сделали.

– Так что, все люди изначально злые? Так оно, по-вашему?

Вижу, что в глазах главрежа появился нехороший блеск, сжались кулаки, шея напряглась, уже приготовился к атаке. Да и у актёров лица стали злыми. Эй, так может дойти и до греха. Мне только этого и не хватало! Даже та, что Софья, с негодованием воззрилась на меня. Да я же не знал, что все они крещёные!

Что-то здесь зябко стало, но всё же отвечаю:

– Я вот что имел в виду. Человек рождается с надеждой, что все люди добрые. А станет он по жизни добрым или злым, уж это как у кого получится. Всё потому что, наряду с инстинктами, есть в человеке ещё нечто, называемое нравственным началом. Оно и удерживает нас от дурных поступков. Иногда даже в ущерб самому себе. Но вот бывает, что начало это недоразвито, не имеет нужной силы и потому, как ни прискорбно, ничего не получается.

Вижу, как глаза Софьи подобрели. Я даже подумал, не пригласить ли мне её потом… Однако этот главреж меня достал – никак не унимается. Да кто мог знать, что вместо репетиции попаду на философский спор?

– А как же заповеди Христа: не лги, на укради… Это тоже глупости?

Ну что мне с ним поделать? Снова разъясняю:

– Тут всё довольно просто. Вот предположим, я лгу, даже клевещу то ли на Христа, то ли на какого-то святого. Вы сможете заставить меня говорить правду, перестать лгать? И как? С помощью молитв, проповедей, увещеваний?

– Нет, ну можно ведь найти какой-то способ. Скажем, призвать на помощь логику, представить факты, свидетельские показания…

– А если у меня свой в этом деле корыстный интерес, и потому начхать на вашу логику? Что будете делать?

Я с видом победителя смотрю на них, прежде всего, на Софью,