Обитель Апельсинового Дерева - Саманта Шеннон

Рыжие волосы и розовый сад. С них все началось.

Они не расставались всю осень, провели ее за мольбертом, музыкой и смехом. И даже когда портрет был готов, они остались неразлучными, как сиамские близнецы.

Никлайс никогда прежде не любил. Яннарт первым увлекся им настолько, чтобы затеять историю с портретом, но очень скоро и Никлайс пожалел, что не умеет рисовать и не в силах запечатлеть темноты этих ресниц, и отблеска солнца в волосах, и изящества рук на клавишах клавесина. Он засматривался на его шелковые губы, на изгиб шеи, там, где она сходится с нижней челюстью; он смотрел, как в этой колыбели жизни пульсирует кровь. Он во всех восхитительных подробностях воображал, как выглядят эти глаза в утреннем свете, когда сон еще тяжелит им веки. Изысканный темный янтарь, подобный меду черных пчел.

Никлайс жил, чтобы слышать этот голос, глубокий и певучий. О, он мог бы сочинить балладу о его звучании и о том, как он поднимался к высотам страсти, когда разговор касался искусства или истории. Эти темы воспламеняли Яннарта и приманивали людей к теплу его пламени. Одними словами Яннарт умел придать красоту самому скучному предмету и воскресить из праха цивилизации. Для Никлайса он был подобен солнечному лучу, освещавшему каждую грань его мира.

Никлайс знал, что надежды нет. Как-никак Яннарт был маркиз, наследник княжества, ближайший друг князя Эдварта, а Никлайс – безродным выскочкой из Розентуна.

И все же Яннарт его увидел. Увидел и не отвел глаз.

За стенами во́лны снова ударили в ограду. Никлайс перевернулся на бок – у него ныло все тело.

– Ян, – тихо прошептал он, – когда мы успели состариться?

Ментского корабля можно было ожидать со дня на день, а когда корабельщики повернут к дому, мальчишка будет с ними. Еще несколько дней – и Никлайс избавится от этого живого напоминания о Трюд, Яннарте и забытом Святым инисском дворе. Он снова вернется к возне с растворами на краю мира, забытый изгнанник.

Наконец он задремал, прижав к груди подушку. А когда проснулся, было еще темно, но волоски у него на загривке тревожно дыбились.

Никлайс сел, всматриваясь в темноту.

– Сульярд!

Нет ответа. В темноте что-то двигалось.

– Сульярд, это ты?

Когда вспышка молнии придала объем силуэту, он уставился в открывшееся ему лицо.

– Достойный господин… – прохрипел Никлайс, но его уже стащили с постели.

Двое часовых проволокли его к двери. Обезумев от ужаса, Никлайс как-то умудрился подхватить с пола свою трость и со всей силы размахнулся. Трость хлыстом ударила по чьей-то щеке. Одно мгновение успев порадоваться своей меткости и потрясению на лице врага, он получил удар железной дубинкой.

Такой боли он никогда еще не испытывал. Нижняя губа треснула, как перезрелый плод. Все зубы задрожали в своих гнездах. От меднистого привкуса во рту взбунтовался желудок.

Часовой вновь поднял дубинку и нанес ему страшный удар по колену.

С криком «Пощады!» Никлайс вскинул руки, выронил трость. Кожаный сапог переломил ее пополам. Удары посыпались со всех сторон – по спине, по лицу. Он упал на циновки, слабыми звуками выражая покорность и раскаяние. Кругом разносили вдребезги его дом.

Из мастерской слышался звон бьющегося стекла. Его приборы! Ему никогда не накопить на новые!

– Прошу вас… – Кровь стекала у него по подбородку. – Достойные часовые, прошу вас, вы не понимаете. Этот труд…

Не слушая мольбы, они вытолкнули его в бурю. На Никлайсе была только ночная рубаха. Ноги его подогнулись, и пленника потащили, как мешок с мукой. Несколько ментцев, заработавшихся до ночи, показались из своих жилищ.

– Доктор Рооз, – окликнул один из них, – что случилось?

Никлайс захлебнулся воздухом.

– Кто это? – Его голос потерялся в раскате грома. – Муст, – глухо крикнул он, – Муст, помоги мне, лисоволосый дурень.

Ладонь зажала ему окровавленный рот. Теперь он услышал Сульярда, плачущего где-то в темноте.

– Никлайс!

Он поднял глаза, ожидая увидеть Муста, но в схватку бросилась Паная. Она растолкала часовых и встала над Никлайсом, подобно рыцарю Доблести.

– Если он арестован, – заговорила она, – где приказ от достойного правителя Хайсана?

Никлайс готов был расцеловать ее. Старший распорядитель стоял поодаль, наблюдая, как его часовые разносят дом.

– Вернись к себе, – не глядя, приказал он Панае.

– Ученый доктор Рооз заслуживает почтения. Если вы причините ему вред, великий князь Ментендона об этом узнает.

– У Рыжего князя здесь нет власти.

Паная расправила плечи. Никлайсу оставалось только благоговейно наблюдать, как женщина в ночных одеждах противостоит мужчине в доспехах.

– Ментцы, пока живут здесь, находятся под защитой вседостойного государя, – говорила она. – Что скажет он, услышав, что вы пролили кровь на Орисиме?

На это начальник шагнул к ней.

– Может быть, скажет, что я слишком милостив, – проговорил он глухим от презрения голосом, – потому что этот лжец укрывал в своем доме нарушителя границы.

Паная умолкла, и легко было заметить, как она потрясена.

– Паная, – шепнул ей Никлайс, когда начальник зашагал прочь, – я могу объяснить.

– Никлайс… – выдохнула она. – О Никлайс, ты нарушил Великий эдикт.

В лодыжке у него забилась боль.

– Куда они меня уведут?

Паная бросила опасливый взгляд в сторону оравшего на своих часовых начальника.

– К достойному правителю Хайсана. Они будут проверять тебя на красную болезнь, – зашептала она на ментском. И вдруг напряглась. – Ты к нему прикасался?

Никлайс отчаянно пытался вспомнить.

– Нет, – ответил он, – к обнаженной коже – нет.

– Обязательно скажи им об этом. Поклянись своим Святым, – сказала она. – Если тебя заподозрят в обмане, то всеми средствами постараются добиться истины.

– Пыткой? – На лице у него бусинами проступил пот. – Только не пытки! Ты ведь не о пытках говоришь?

– Довольно, – гаркнул распорядитель. – Уведите предателя!

И часовые потащили его, как тушу к колоде мясника.

– Мне нужен адвокат! – прокричал Никлайс. – Проклятье, должен же на этом забытом Святым острове найтись, чтоб его, адвокат! – Не добившись ответа, он отчаянно крикнул Панае: – Скажи Мусту, пусть починит мои приборы. Продолжайте работу!

Она только беспомощно глядела на него.

– И сохраните мои книги! Ради любви Святого, сбереги мои книги, Паная!

– Наверное, такие прогулки в Эрсире не в обычае? Мешает нестерпимая жара?