Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи

Свет проникает в вагон через два слуховых окошка, забранных металлическими решётками, для того чтобы помешать любым попыткам побега. Страшный холод покрыл эти ржавые решётки толстым слоем инея. Некоторые из наших товарищей, измучившись от жажды, не могут противиться соблазну и, несмотря на наши неоднократные предостережения, начинают скрести щепками иней и глотать его, забыв о том пагубном действии, которое это может оказать на их уже и так сильно подорванное здоровье. В вагоне, в котором дышит сотня человек, очень влажно, и через час на решётке образуется новый слой инея, и всё повторяется снова. Один молодой немец, которому едва исполнилось восемнадцать, пошёл ещё дальше в своём безрассудстве. Грубо оттолкнув своих товарищей, он уцепился двумя руками

за решетку и начал слизывать инеи прямо с металла. Но не тут-то было! Он испустил страшный крик: было очень холодно — слюна мгновенно замёрзла, и его язык намертво примёрз к металлу. Ему удалось освободиться только ценой нестерпимой боли и с помощью товарища, который его оторвал, оставив на решётке розовые лохмотья мяса. Его стоны раздирали нам сердце.

Нас преследует чувство голода, оно мучает нас день и ночь, не переставая, так что от слабости начинает кружиться голова. Смертность увеличивается, по утрам мы выгружаем из вагона по четыре-пять трупов. Скоро в нашем вагоне умерло уже больше двадцати человек. Из — за этого стало немного просторнее, и теперь мы можем сесть все одновременно, если один будет сидеть между ногами другого. Мне удалось занять угол, что позволило мне прислониться к стене и хоть чуть-чуть спать ночью. Боясь лишиться столь удобного места, из угла я больше не выходил.

Крайняя худоба, слой грязи на лице и шестинедельная борода сделали из меня старика! Я слышал, как один немец, по крайней мере, мой ровесник, а то и старше, сказал своим товарищам, показывая на меня пальцем: «Der Alte da, in der Ecke, der kommt auch bald dran!» («Старик, вон тот, в углу, скоро его очередь!») Это было 14 февраля 1944 года, в день моего двадцатисемилетия!

Моё физическое состояние ухудшалось на глазах. Поскольку я мог только сидеть или стоять без всякой возможности ходить, мои ноги закостенели и отказывались меня держать. Руки и ноги были едва ли толще, чем у ребёнка, ребра выступали. Я чувствовал, что

силы мало-помалу меня покидают. Тело было в плачевном состоянии, но разум оставался ясным. Ни разу я не пожалел о том, что сделал, ни минуты я не сомневался в благополучном исходе этого страшного приключения! В эти мрачные дни я часто слышал монотонное, деморализующее бормотание тех, кто опустил руки и отказался от борьбы, — они громко молились, взывая к тем, кто их оставил, — к святым, к деве Марии, к гипотетическому богу. Этот тяжёлый жизненный опыт укрепил моё убеждение в том, что если бог существует, то не где-то во вселенной, а внутри нас. Что это сила, которая поможет нам преодолеть самые тяжёлые препятствия при условии, что мы покажем свою силу воли и готовность к любым испытаниям, что мы не ослабим наши усилия, что мы продолжим бороться за себя до конца. «Hilf dir selber, so hilft dir Gott!» («Помоги себе сам и небо тебе поможет!»)

Невозможно представить себе трагизм нашей ситуации. Чтобы понять, надо через это пройти. В нашем сознании жила одна-единственная мысль — добраться как можно раньше до места назначения и положить конец этому чудовищному кошмару. В середине восьмого дня поезд вдруг замедлил ход, затем остановился, как это уже много раз было за время нашего путешествия. Но в этот раз поезд не маневрирует. Раздаются крики наших охранников, двери отпирают, затем открывают. Мы находимся на большой сортировочной станции, это большой город Курск, цель нашего жуткого путешествия. Знакомые крики «Davaï, bistré!» заставляют нас выйти из вагонов. Нам удаётся подняться с большим трудом. Шесть недель назад мы безо всяких усилий спрыгнули бы на платформу. Сейчас ни у кого не хватает духу это сделать, несмотря на настойчивые призывы охранников. Как и остальные пленные, которые ещё могут передвигаться, я сажусь на край вагона и осторожно соскальзываю на землю. Но мои окостеневшие ноги отказываются мне служить, и я, как и другие, падаю на колени, потом растягиваюсь на животе. «Davaï, bistré!» Холодный воздух будит наш инстинкт самосохранения, и это помогает нам подняться и попытаться сделать несколько шагов. В вагоне остаются мёртвые и те живые, у кого нет сил подняться. Русские солдаты пытаются заставить их двигаться, слегка пиная их ногами пониже спины, но, увидев, что это бесполезно, оставляют их на произвол судьбы.

В это время мы строимся в колонну по четыре. Нас, уцелевших, несколько сотен, в основном немцы, но есть и люксембуржцы, бельгийцы, поляки, чехи и т. д. Печальное шествие тронулось — это мертвенно-бледные, жалкие, опустившиеся люди, живые трупы, которые не идут, а бредут, едва передвигая ноги. Дорога начинает понемногу подниматься, что сильно затрудняет наше движение, ведь мы все до крайности ослаблены. Мы наконец поднимаемся на вершину небольшого холма и останавливаемся перед огромным комплексом больших зданий: это русская казарма, сейчас занятая военнопленными, — место нашего пребывания на следующие несколько недель. Группы пленных расхаживают по двору, другие смотрят на новоприбывших из окон. Время от времени мужчина или женщина в белом халате проходят через двор — зрелище, невиданное до сих пор! Этим вечером нам дают горячего супу, первый раз действительно съедобного. Тут я передаю слово моему другу Фрицу Трегеру, который в разговоре в нескольких словах кратко, но красноречиво описал наше путешествие и курский лагерь:

«Путешествие в товарных вагонах из Киева в Курск в холоде, голоде, жажде заставило нас потерять последние килограммы, которые ещё были у нас в запасе, настолько, что через восемь дней мы не узнавали друг друга.

Умерших по дороге просто выбрасывали на железнодорожную насыпь.

По двору лагеря в Курске всё время ходили люди в белых халатах.

Каждый месяц мы проходили медицинские осмотры.

Тем из нас, кто страдал отёками, назначали режим восстановления, который состоял, главным образом, в освобождении от работы и улучшении рациона.

Каждую неделю нас посылали в баню, чтобы помыться и дезинфицировать в печи нашу одежду и бельё.

Если хотя бы на одном человеке находили хотя бы одну вошь, на санобработку посылали всю спальню».

Память не позволяет мне изложить последующие события в хронологическом порядке, но самые важные сцены всё ещё ясно и живо стоят у меня перед глазами.

В один из первых дней нашего пребывания в Курске, по всей вероятности, уже во второй, несколько русских солдат пришли, чтобы забрать человек пятнадцать пленных, им раздали лопаты. Мне, как всегда, «повезло», и я оказался среди них. Нас отвели метров на двести за казармы, на абсолютно пустой участок. Надо было выкопать там могилы, чтобы похоронить пленных, умерших в лагере. Как я смогу это сделать? Я едва могу поднять пустую лопату! На месте, которое мне указали, у меня получилось воткнуть лопату на несколько сантиметров, помогая себе ногой. Я повернул лопату и попытался отбросить направо немного земли, моё ослабевшее тело последовало за ней, и я растянулся во весь рост. Удар прикладом, который нанёс мне русский солдат (что не помешало ему рассмеяться), заставил меня попробовать ещё раз… с тем же результатом. Тут русский убедился в моём плачевном состоянии и настаивать больше не стал. Другие пленные, прибывшие в Курск задолго до нас, были в гораздо лучшей физической форме и продолжили работу, но она приняла зловещий оборот. С каждым ударом лопаты они выкапывали рваный ботинок, берцовую кость или лоскут немецкой униформы. Мы обнаружили кладбище, где немцы хоронили солдат, погибших во время молниеносного наступления 1941 года!