Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи

Тогда один из грубиянов достаёт револьвер, взводит курок, направляет его на меня и грозит мне жестами и словами отстрелить мои упрямые пальцы. Хотел ли он меня испугать, чтобы заставить меня снять кольца, даже если мне придётся сильно ободрать пальцы? К счастью, в эту минуту трое из наших охранников, наверняка разбуженные шумом, входят в комнату и берут их на мушку. Этого было достаточно, чтобы прогнать чужаков и положить конец этой безобразной сцене.

С этой минуты я носил кольца на шее, под одеждой, нанизав их на бечёвку. Ночью, при малейшей тревоге, я клал их в рот, чтобы уберечь от обысков, которым мы ещё не раз подвергались.

Однажды утром, после двух- или трёхчасового перехода, мы увидели большое подразделение русских солдат, идущих на фронт колонной по четыре. Та часть дороги, где снег был утоптан, была не более трёх-четырёх метров шириной, поэтому мы были вынуждены идти практически вплотную к русским, чтобы с ними разминуться. Они встретили нас угрожающими жестами и концертом из ругательств и оскорблений. Мне не повезло — я был с левого края нашей колонны, то есть шел в нескольких сантиметрах от русских, которые становились всё более и более агрессивными. Некоторые их них пытались плюнуть мне в лицо, другие били меня кулаками или прикладом винтовки или автомата. Я их понимаю! В моей униформе я представлял для них ненавистного врага, с которым они встретятся лицом к лицу через несколько часов. Среди них было много женщин-военных. Я особенно хорошо помню одну из них, офицера, верхом на лошади. Эта женщина вытянула меня хлыстом по лицу. Я и сейчас чувствую этот удар! Это был один из немногих случаев, когда я подвергся жестокому обращению со стороны русских.

В этот же день, после полудня, мы делаем короткую остановку в деревне, где расположилась на отдых русская боевая часть. Один из офицеров, капитан, явно выпивший слишком много, подходит к нашей группе пленных, размахивая огромным револьвером. Красный от злости, он начал громогласно выкрикивать ругательства, которые мы, естественно, не поняли. Прохаживаясь вдоль колонны, он раздавал направо и налево удары рукояткой револьвера под ребра.

Подойдя ко мне, он почему-то останавливается, орёт ещё пуще, а затем вдруг приставляет дуло револьвера к моему виску. Я до сих пор чувствую холод металла на коже. Настал мой последний час?

К счастью для меня, один из наших охранников, который видел всю эту сцену, прибежал со всех ног и резко и решительно отвел руку этого чересчур агрессивного капитана. Теперь уже он орал, что отвечает за пленных, что в группе не должно быть никаких посторонних, что капитан ему не начальник и не авторитет. Капитан, пристыженный и почти протрезвевший, вернулся обратно и присоединился к своим.

Один из дней выдался особенно долгим и тяжёлым. Уже настала ночь, а мы всё ещё идём. Наверняка прошли уже километров тридцать. Миновав очередную деревню, мы остановились в огромном колхозе. Вместо того чтобы расположить нас на ночлег в амбаре, как это уже было два или три раза, нас загнали под громадный навес, состоящий только из гигантской крыши, опирающейся на несколько толстых прямоугольных кирпичных столбов. Несмотря на обыски, у некоторых пленных ещё остались у кого спички, у кого зажигалки. С помощью соломы и сучков, раскиданных на земляном полу, нам удаётся зажечь несколько костров, которые мы подкармливаем ветками, явно оставшимися после обрезки фруктовых деревьев. Все пленные тут же расселись вокруг этих пылающих костров, дававших больше дыма, чем тепла, поскольку ветки были зелёные и мокрые. Но нас немного согревает уже сам вид пламени.

Но как же спать прямо на полу, в этом убежище, открытом всем ветрам, и не подохнуть от холода? Одному из наших приходит в голову блестящая идея, тут же подхваченная всеми остальными. Мы берём две шинели и пристёгиваем их на пуговицы одна к другой. У нас получается нечто вроде узкого чехла, куда мы проскальзываем, обнявшись, как влюблённые, чтобы сохранить тепло наших тел и не дать ему быстро улетучиться. Через час мы встаём, чтобы опять погреться около костра, который поддерживают несколько наших товарищей. Потом мы опять ложимся. и так продолжается до раннего утра. Тут нам в виде исключения дают попить «tcha’i», который одни считают чаем, а другие — чем-то вроде кофе. Неважно, это принимается с благодарностью и помогает нам согреться перед нашим нескончаемым переходом.

Как и у многих моих товарищей, у меня воспалились глаза от солнца и дыма, и, встав, я не мог держать их открытыми — так было больно. Следующие два дня я шёл, надвинув на глаза шерстяной шлем, как слепой.

Мы были в дороге уже четыре или пять дней, когда утром я почувствовал сильную боль в паху. Мне удалось подняться, но с каждым шагом становилось всё хуже, я думал, что упаду в обморок, так было больно. Что делать? Остаться здесь? Это означало бы смерть. Я не был бы первым, кто закончил свои дни в снегах и холоде России. Меня спасла только помощь моих товарищей. По двое по очереди они поддерживали меня с двух сторон, положив мои руки себе на плечи. Так боль можно было терпеть, и нам удавалось идти с той же скоростью, что и остальные, измотанные переходами по двадцать-тридцать километров в день.

Ближе к вечеру мы входим в большой город, частично разрушенный войной. Мы проходим перед большим зданием, откуда вырывается аромат свежего хлеба: хлебозавод! Соблазнительный запах этого хлеба, предназначенного не для нас, ещё больше усиливает мучительное чувство голода, которое проявляется сильными спазмами в пустом желудке. Город, который мы прошли, называется Коростень. Название было мне знакомо, поскольку часто упоминалось в военных сводках.

Следующим утром рассвет никак не наступит. Небо остаётся чёрно-серым. Скоро мириады снежных хлопьев начинают падать с неба, почти ничего не видно. Начинается буран. Мы идём в полутьме, мы деморализованы. Наконец светает, но мы не видим ничего дальше десяти метров. Слой свежего снега, покрывающий старый, утоптанный и плотный, становится всё толще: пять сантиметров, потом десять, потом пятнадцать! Он не перестаёт валить. Мы уже не различаем, где край дороги. Какая пытка идти в разбитых башмаках без пятки, одновременно жмущих и сваливающихся с ног! Мы всё ещё на дороге или уже идём через поле? Наши охранники знают не больше нашего! Снег по щиколотку, затем выше. Пока мы с трудом бредём по рыхлому снегу, мне на память приходят отрывки из «Возвращения из России» Виктора Гюго:

Вечером, когда уже совсем стемнело, мы замечаем впереди силуэты домов, которые кажутся нам знакомыми. Мы вернулись туда же, откуда ушли, — в деревню, где были утром! Мы весь день шли по кругу, почти двадцать километров! Как описать, насколько мы пали духом?..