Герой поневоле - Элизабет Зухер Мун

Отражение в зеркале уже не было таким чужим. Эсмей заставила себя улыбнуться, и там, в зеркале, улыбка выглядела куда более естественно, чем на ее собственном лице. «Надо переодеться», — подумала она, оглядев рубашку. На бледном желтовато-коричневом фоне выделялось несколько темных пятен. Обязательно надо переодеться. Она переоденется и станет кем-нибудь другим… Все вокруг было как в тумане. Она ничего не могла разобрать и только почувствовала, как споткнулась обо что-то.

Продолжая двигаться на ощупь, она открыла дверь и добралась до своей комнаты. Когда она сняла рубашку, то поняла, что ей нужно снять с себя и все остальное. Она старалась двигаться как можно быстрее, хватала первое, что попадалось под руку, и смотрела в зеркало, только чтобы убедиться, что воротник не перекручен и пуговицы застегнуты правильно. Бледность прошла. Она снова была похожа на Эсмей Суизу.

А может, нет? Может, Эсмей Суизы и вообще не существует? Разве может реальный человек существовать во лжи? Ей все еще казалось, что ее окружает плотная стена тумана, в котором она задыхалась. Она старалась ухватить обрывки воспоминаний, связать их с тем, что рассказал Себ Корон.

Когда туман немного рассеялся и сознание ее прояснилось, первое чувство, которое захлестнуло ее, было простое облегчение. Она все-таки оказалась права. Она всегда знала правду, она ни в чем не ошиблась. Тут вмешалось ее взрослое «я»: что за глупость бежать из дома, да еще в такое время, в разгар гражданской войны, пытаться проехать почти через всю планету. Она попробовала успокоиться. Она была всего-навсего ребенком. Всем известно, что дети не понимают многие вещи. В основном в том, что видела, в том, что говорила правду о всех событиях, происшедших с ней, она была абсолютно права.

На смену облегчению пришла ярость. Она поступила правильно, а ей в ответ лгали. Ей говорили, что она ошибается, что после лихорадки у нее спутались все мысли… а может, и лихорадки-то не было? Она уже думала поднять все медицинские карты в доме, но потом сообразила, что уж в картах-то наверняка будут все нужные записи и о болезни, и об осложнениях. Она не могла проверить, подлинные они или нет. И кому она хочет что-либо доказать?

В данный момент всем. Ей хотелось вытащить правду перед отцом, перед дядей, даже перед папашей Стефаном. Ей хотелось схватить их за шиворот, заставить их увидеть то, что видела она, почувствовать то, что чувствовала она, чтобы они признали, что она пережила то, что с ней на самом деле произошло.

Но они ведь все знают. Вслед за возбуждением наступило изнеможение, как после лихорадки. Она чувствовала, что ее сковывает усталость, она еле-еле могла пошевелить пальцами. Они все знали и обманывали ее.

Она могла молчать, пусть они думают, что она так ничего и не знает. Могла снова сбежать, как сбежала раньше. Им это будет даже удобно, а она станет их соучастницей.

Или же она могла сказать им все.

Она снова посмотрела в зеркало. Такой она будет, если станет адмиралом, как тетка Херис Серрано. За последний час исчезли все ее сомнения, вся неуверенность. Она не могла назвать словами то, что видела теперь в этом лице, но верила глазам, которые смело смотрели прямо на нее.

Интересно, отец все еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Она очень удивилась, взглянув на часы. С тех пор, как она поднялась наверх, по местному времени прошло всего лишь полчаса. Она направилась в оранжерею, на этот раз собранная и подтянутая. Словно и не было замешательства и растерянности… Вот небольшой уступ в шестой ступеньке снизу, вот разболтанный гвоздик на ковровой рейке, а вот и трещинка в самой рейке. Она замечала каждую мелочь, каждый запах, каждый звук.

Отец вместе с Бертолем и садовником склонились над ящиком с рассадой. Благодаря обострившимся, как никогда, чувствам она замечала все детали. Ярко-оранжевые и солнечно-желтые лепестки растений… С за-зубринками по краям листья похожи на кружева. Руки садовника на столе рядом с горшочками, под ногтями черная земля. Покрытая красными пятнами шея дяди. Белые морщины на лице отца, это он щурился, глядя на солнце. Пуговица на рукаве у Бертоля висит на одной нитке.

Она переступила с ноги на ногу, и от соприкосновения подошв с плитками пола раздался громкий звук. Она сделала это специально.

— Эсмайя… иди посмотри на новые гибриды. По-моему, они будут здорово смотреться в вазонах перед домом… Надеюсь, старик Себэстиан не слишком тебя утомил.

— Нет, — ответила Эсмей. — Мне было с ним очень интересно. — Ей казалось, что голос у нее совершенно спокоен, но отец в недоумении поднял глаза:

— Что-то случилось, Эсмей?

— Мне нужно поговорить с тобой, отец, — сказала она так же спокойно. — Может, у тебя в кабинете?

— Что-то серьезное? — спросил он, не двигаясь. Ее опять охватил приступ ярости.

— Если считать семейную честь делом серьезным, — ответила она.

У садовника дернулись руки, растения в горшках задрожали. Он потянулся к ящику с рассадой и что-то прошептал. Отец поднял подбородок, садовник схватил ящик и поспешно удалился через заднюю дверь оранжереи.

— Хочешь, чтобы я тоже ушел? — спросил дядя, уверенный, что она ответит «нет».

— Да, пожалуйста, — сказала она и попыталась вложить в этот ответ всю колкость, на какую была способна. Дядя вздрогнул, посмотрел на ее отца, потом снова на нее:

— Эсмей, что…

— Скоро узнаешь, — ответила Эсмей. — Но сейчас я хочу поговорить с отцом наедине.

Бертоль покраснел, но вышел. Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.

— Слушаю тебя, Эсмайя. Можно было обойтись без грубостей. — Но голос отца был усталым и, ей показалось, немного испуганным. Мышцы вокруг глаз и носа были напряжены, он побледнел так, что не загоревших морщин на лице почти не было видно. Если бы он был лошадью, то опустил бы уши и нервно подергивал хвостом. Он прекрасно мог догадаться, что у нее на уме. Интересно, догадался ли?

Она подошла к нему и провела рукой по листьям одной из пальм.

— Я говорила с Себом Короном… вернее, он говорил… и меня очень заинтересовало то, что он сказал.

— Да? — Отец держался вызывающе.

— Ты обманывал меня… Ты говорил, что все это просто дурные сны, что ничего на самом деле не было…

На какое-то мгновение ей показалось, что он попробует сделать вид, будто не понимает ее, но вот щеки его внезапно порозовели, затем снова побледнели.

— Мы делали это для твоей же пользы, Эсмайя. Именно такого ответа она и ждала.

— Нет. Не для меня. Для семьи — да, возможно, но не для меня. — Голос не подвел ее, и она даже этому удивилась. Она уже решила, что все равно пойдет до конца, даже если голос сорвется, даже если она расплачется прямо перед ним, хотя не плакала перед отцом уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?

— Не только для тебя, я согласен. — Он посмотрел на нее из-под густых бровей, теперь уже седых. — Ради других, пусть даже ценой твоих волнений…